Расположение в домах и деревьях - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Драгомощенко cтр.№ 3

Проницательная Елизавета Густавовна Бэр, семидесятилетняя соседка с сумасшедшей судьбой, изрекла, что кончу я, мол, под забором и что я в свои шесть лет ни много, ни мало – отъявленный негодяй. Безо всякого труда и нравственных колебаний, без угрызений совести я ухнул в бездну порока головой вниз.

Уж не помню точно когда, мой приятель (у каждого в детстве был такой приятель, друг сердечный, гуру), попросил украсть у родителей денег. Ему необходимо было купить часть велосипеда, чтобы обменять эту часть на «лейку» без объектива, которую он должен был отдать одному внушающему доверие человеку за обойму к автомату МП-40 плюс парабеллум армейского образца со спиленным бойком, а затем отдать и парабеллум и обойму в обмен на морской бинокль с одним целым и одним разбитым окуляром. Для чего ему нужен был бинокль? Для поездки в Ялту, куда собирались ехать его родители. А в Ялте, как известно, существуют пляжи отдельно для мужчин и отдельно для женщин, где они, надо думать, разгуливают не в вечерних туалетах. Зная это по рассказам, понаслышке, мой друг желал, вооружившись цейсовской оптикой, начать знакомство с полями Эдема с расстояния наиболее короткого.

Заранее скажу, чтобы не возвращаться, своей цели он достиг. Был в Ялте. Там впрямь оказались такие пляжи. Смотрел с горы в бинокль. Подолгу. Рассказывал с воодушевлением, жестикулируя. По пляжу – рассказывал – действительно ходили женщины, некоторые лежали и, что характерно, – были поголовно голыми. Больше всего его поразило обилие волос на животах. Оптический эффект, думается мне…

Сказать, что меня в ту пору волновали планы моего приятеля, не скажу, но украсть деньги! Украсть у папы из толстого бумажника, когда он спит в кресле, утомлённый обедом, опутанный звоном полуденной мухи! Кому не понять порывов детской души! Об этом ещё Достоевский писал. Однако в последний момент я изменил решение и выбрал другой источник: Елизавету Густавовну Бэр и решил идти к ней. Я пришёл к ней, когда солнце уходило к реке, а лиловые тени акаций легли в палисадник. Сырость, поднимавшаяся с земли, напоминала о долгих дождях, ливших в августе.

Германский дух в виде чьей-то посмертной маски медленно выцветал на фотографии. Аромат флоксов, вонь кошек и валерьянки на миг обволокли моё юное существо колдовской пеленой и, потупив глаза, голосом мальчика-скрипача, её любимца, я попросил от имени мамы нужную сумму. Мамочка, сказал я, просила передать, что если вас не затруднит… одолжить… потому что… отец не пришёл… ехать.

– Дитя моё, – поворачивая ко мне голову, молвила она, – я, право, затрудняюсь… Ребёнку давать деньги! Непедагогично… Детям неприлично держать деньги, это дело взрослых, малыш. Не такли? – спросила она. – Ну-с, сколько там просила наша мамочка? Десять рублей? Куда же она собралась? Я её сегодня утром видела на рынке… Нет, нет и нет! Куда такое годится!

Так или иначе, но сумма была взята, а обман раскрыт на следующий день. И ко всем своим титулам я прибавил отъявленного мерзавца, способного кончить под забором.

Ну, а потом на меня рукой махнули. Не сразу, конечно, позже. Признаться, и я махнул рукой. Распрощались. Разошлись, как в море корабли. Машем, машем руками, покуда не тают в редком тумане очертания берега. До свидания, до свидания!

Машем, машем руками… размахиваем до одури, забывая друг друга. Не это ли прекрасно, Постум?

Уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, властелина дождя, повелителя лени. Существует бесчисленное множество версий о его рождении. Раз за разом исследователи вынуждены отвергать неудержимо возникающие новые гипотезы, ещё более вздорные и бессмысленные, нежели прежние. Не дано нам знать о его рождении ничего.

Так уподобим руки знамёнам герцога Кентерберийского, гадкого пьяницы-старикашки, моего старинного друга, покровителя бездельников и лгунов!

Во имя Неправды реют над нами дырявые знамёна лени и нескончаемых бесед. Но уговоримся сразу же – ни слова о проблемах. Ни о Руси со всей её вшивой историей, княжнами Морозовыми, Пугачёвыми, Чаадаевыми, Никонами, нервически взвинченными борцами, бесчисленными юродами, курсистками и великим предназначением. Ни слова о единственно-истинной вере, ни слова о гениях, властителях дум, убранных в косматые бороды. С ними, с ними разговаривайте! Вон как их много, один другого умней, красивей, одухотворённей. Вот у того трагическая красота в чертах, а у того доброта лучится из глаз, мысль молнией блещет, у того рыло вовсе кувшинное, но ведь что-то неуловимо прекрасное, согласитесь, даже вечно-женственное присутствует в его облике…

Выгнал бы всех я из дому, да дома нет. Ничего не поделаешь. А куда лезешь, бездомный? Чего вздумал!

И тон, взятый мною, не что иное как враньё, бессовестный обман. Кто, спрашивается, говорит так сейчас? Это классики позволяли себе роскошь распускать словеса, кречетом сизым биться в серебряные органы премудрости, ну… ну, да ещё мой отец, полковник как-никак. Ему по службе было положено витийствовать.

Мне не подобает. Хоть я и сын полковника.

И вот, на пустой центральной аллее кладбища, уставленной чёрными обелисками в честь почивших дантистов, появилось существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пьяным старикашкой, поющим невразумительный гимн сиплым, сырым голосом. Его качало. Он валился в мокрый снег, задирая ноги в галошах, прикрученных к щиколоткам бумажным шпагатом, ронял шапку, но продолжал идти и петь.

Было промозгло. Ветер носил вороньё косыми кругами над тусклыми изваяниями лип и титаническими костистыми грушами. Папу опускали в скользкую глиняную яму.

На ногах присутствующих налипли жёлтые вязкие пласты, которые они, переминаясь и горбясь, пытались незаметно стереть о серый сбитый снег.

И никому не было дела до меня. Никому. Клянусь тебе.

Я не спускал глаз с аллеи. Вот старик исчез в полутьме кустарника, вот появился из-за набрякшего ангела с отбитым носом. Проталкиваясь и распевая во всё горло, он подошёл к могиле, наклонился, выпрямился, прекратил петь, шагнул в мою сторону, приблизил нос-сливу к моему уху и сказал:

– Великолепие и счастие хохочущим над гробами. Поющие и рыдающие яко гиены и шакалы супротив райских ворот, и… – икота сотрясла его, – славны дети мои-ы! – вдруг заорал он. – И пускай не помнит он вас, и пускай мы забудем о нём.

– Во имя милосердия! – возвысил он голос.

Бабушка подошла к нему и протянула миску с кутьёй. Другой рукой подала маслянистый стакан с водкой. Старик выпил, загрёб пальцем немного кутьи, остальное просыпал на снег и спросил:

– Помер?

– Так, – ответила бабушка.

– Кто? – спросил он.

– Большой человек, – всхлипом качнув голову, сказала бабушка. – Полковник.

– А-а-а… Ну, так это дело военное, дело безжалостное. А этот? – спросил он, указывая на меня худой, в тёмной старческой гречке рукой.

– Сирота он. Сирота! – Бабушка ловко ухватила руками мою голову и сунула в свой живот. – Один он… как перст.