– Тот чувак, Макнайт, говорит, что ее взяли в программу, чтобы обозначить присутствие участников женского пола. А сама девица питает иллюзии, что ей и в самом деле здесь место.
– Хоть бы с ней в команду не попасть, – замечает кто-то.
Все остальные соглашаются, и у меня вдруг пропадает всякая охота с ними знакомиться. Я торопливо возвращаюсь к себе и бросаюсь на кровать. Обычно я готова поспорить с ребятами, чтобы показать, что меня не пугает их нежелание играть с девчонкой. Но сейчас мне не хочется ничего доказывать, я совершенно подавлена. Впервые с тех пор, как меня выбрали капитаном, я себя им не ощущаю.
Глава 41
Дерек
КОГДА Я ЧЕРЕЗ ИНТЕРКОМ объявляю о своем приезде, автоматические ворота на моих глазах медленно открываются. Кто-то другой при виде огромного бабушкиного поместья пришел бы в восторг, но я не большой любитель выпендрежа при помощи денег или положения. Бабушкин дом отличается и тем и другим.
Припарковав машину на кругу, я, задрав голову, смотрю на высокие колонны, обрамляющие огромную входную дверь. Я весь в поту, но это не из-за палящего утреннего солнца. Встреча с бабушкой на ее территории – что-то вроде матча на выбывание с незнакомой командой. К такому матчу особо не подготовишься, вот и психуешь всю игру. Мужчина в черном костюме и с суровым выражением лица ждет меня у входа.
– Вы из контрразведки? – чтобы разрядить обстановку, спрашиваю я.
Он и ухом не ведет.
– Следуйте за мной.
Меня ведут в дом. Высокие потолки и широкие коридоры напоминают роскошные домищи, которые показывают по телику. Лестница из полированного металла, мебель чересчур мягкая и, скорее всего, чересчур дорогая. Чувак в костюме останавливается перед комнатой, окнами выходящей на сад с бассейном. Здесь белая мебель с фиолетовыми подушками. Донельзя женственно и, честно говоря, с перебором. Интересно, Эштин бы понравилось или она предпочитает старенькую потертую мебель, как у нее дома?
Утром я хотел побыть с ней, пока она не устроится в общаге. Но потом увидел ребят, которые наверняка бы меня узнали. Хотел рассказать ей о своем прошлом, но только для чего? Легче было ничего не говорить и поскорее оттуда смыться, пока меня не засекли, – так я и сделал.
Стоя у окна и глядя на большой бассейн в саду, я жалею, что здесь со мной нет Эштин, но тут в комнату кто-то входит. Обернувшись, сразу узнаю свою бабушку. На ней ослепительно белый костюм, волосы уложены в пышную прическу, слишком много косметики. Я ошарашен ее загаром, будто она только что с курорта, а не из больницы. С высоко поднятой головой, раскинув руки, как королева перед придворными, она подходит ко мне.
– Ну поздоровайся же с бабушкой!
– Здравствуй, бабушка, – с серьезной миной говорю я. Даже не пытаюсь скрыть, что не особо ее жалую, но мне удается выстоять и не дрогнуть, когда она подходит вплотную и чмокает воздух около моей щеки.
Не отпуская меня, она отстраняется. Меня оценивают, как племенного быка, – жалко, в рот не заглянула, чтобы обследовать зубы.
– Тебе нужно постричься. И новую одежду. А так ты похож на голодранца в этих рваных джинсах и футболке – по мне, так ею пол мыть, а не на себя надевать.
– К счастью, это моя одежда, а не твоя.
Она фыркает. В комнате появляется женщина в форме горничной, которая вносит серебряный поднос с мини-сэндвичами и чаем. Когда она выходит, бабушка указывает мне на плетеный диванчик.
– Садись и перекуси.
Я продолжаю стоять.
– Послушай, не хочу констатировать факт, но по тебе не скажешь, что ты на смертном одре. Ты писала, что умираешь.
Присев на краешек стула, она медленно наливает чай в вычурную чашку.
– Господь с тобой. Я не писала буквально, что умираю.
– Ты писала, что ходишь на процедуры. У тебя рак?
– Нет. Сядь. Чай остынет.
– Диабет?
– Нет. Сэндвичи с сыром из Южной Франции. Попробуй.
– Болезнь Паркинсона? Лу Герига? Инсульт?
Рукой она отмахивается от перечисленных мной недугов.
– Если хочешь знать, я была на отдыхе.
– На отдыхе? Ты писала, что тебе поставили диагноз. Что увидеть меня – твое предсмертное желание.
– Дерек, все мы умираем. Приближаемся к смерти каждый день. А теперь сядь, пока у меня давление не поднялось.
– У тебя неполадки с давлением?
– Сейчас по твоей милости начнутся.
Я не двигаюсь, и она тяжело вздыхает.
– Если так уж хочешь знать, у меня была небольшая процедура. Для поправки здоровья я до двадцатого была на минеральных источниках в Аризоне.
Процедура? Я попал в ловушку, меня обманом вынудили сюда приехать. По мере того, как она выдает фрагменты информации, меня внезапно осеняет. Какой же я дурак!
– Ты сделала пластическую операцию.
– Мне больше нравится выражение «пройти сервисное обслуживание». Тебе оно должно быть знакомо – твой отец постоянно сам возился со своими автомобилями, вместо того чтобы доверить их профессионалу.
– Если это был выпад, то ты промахнулась.
– Ну что ж… – В бабушкином взгляде ни грамма стыда. – Я вот к чему веду: тяжело видеть, как сама стареешь. Ты мой внук, другой семьи не осталось. Уже десять лет, как вдова, и твоей мамы тоже нет. Ты последний из Уортингтонов.
– Не Уортингтон я, а Фицпатрик.
– Ну, это как раз печально.
На самом деле она так привыкла вести себя как техасская царственная особа, что вряд ли понимает, как бесцеремонно звучат ее слова.
– Не думаю, что папа с тобой согласится.
Она откашливается так, будто что-то в горле застряло.
– И как этот военный человек поживает?
– Он во флоте.
– Без разницы.
– Уверен, он прислал бы тебе привет, но ему еще пять месяцев на подводной лодке служить.
– Что ж он свою новобрачную сразу после свадьбы покинул? Жаль, – говорит она без выражения. – Дерек, сядь. Ты действуешь мне на нервы. Уже достаточно того, что ты отказываешься обналичивать вознаграждение своего траст-фонда, и мне приходится посылать наличные деньги.
– Я не просил ни траст-фонда, ни вознаграждения. Бабка с дедом открыли его, когда я родился. Думаю, хотели таким способом заманить меня в Техас в надежде, что буду когда-нибудь работать в «Уортингтон индастриз».
– Кстати, дом престарелых в Саннисайд сердечно благодарит тебя за щедрый дар.
Бабушка вздыхает.
– Уже получила благодарственную открытку. Я и так жертвователь многих благотворительных обществ. Дерек, эти деньги для тебя. Хотя ты и одеваешься, как голодранец, но жить ты так не будешь. А теперь садись и ешь.