Видимо-невидимо  - читать онлайн книгу. Автор: Алекс Гарридо cтр.№ 26

– Ну вот еще ты мне будешь! Никакого слова ты не знаешь, да и нет его. А и было бы, и знал бы… Это ж тебе не кляча какая. Хоть в уши дуй, хоть в рыло плюй, нет такого приворота, чтобы гиперборейца свести. Он не хозяину скот, а всаднику товарищ. Из коней лучшие вот так живут, а гиперборейцы иначе и вообще не могут. Не простая тварь. В крови у них это. Знать, нет в живых его всадника, вот с тоски к тебе и прибился. Что, правду говорю? – Ганна воззрилась на цыгана.

Тот раздосадовано сплюнул.

– Что б ты понимала, девка!

– Да уж побольше твоего! – фыркнула Ганна и мотнула головой назад, а там Мотря рыжей горой громоздится, похрюкивает басовито. – Имя-то скакуна своего – не разобрал поди?

– Да как его разобрать? – насупился цыган.

– Да вот, на серьге.

Поцокала Ганна по-особому, да встала на цыпочки, ухватила свина за мохнатое ухо, а в ухе-то серьга именная. Развернула ее Ганна нутром к себе. А цыган рядом с ней на цыпочки же – и ну в ухо девке тихонько дуть-шептать. Двинула локтем в живот – отскочил, ловчара.

– Ну! – прикрикнула на него. – Не шали. Не заговоришь, не приворотишь. Не кобыла я тебе… уж тебе – и подавно. Сюда смотри лучше. Видишь?

– Да толку? Я видел уже – буквам только не учен.

– Тю. Эти буквы не всякий и ученый разберет. А ты, – усмехнулась Ганна, – ты, яхонтовый, знай, что зверя твоего зовут Громовой. Или Громовик. Такое вот что-то, понимаешь? Точно по-нашему и не скажешь. С громом идущий… гром несущий. Имя ему, да, в самый раз. Зови его сам как на душу ляжет, только чтобы про гром не упустить, понимаешь? Ты его уважишь – и он тебя уважит. Только людям не говори, храни между ним и тобой.

А как вслух на людях звать – сами договоритесь, он поймет. И ты… не думай чего. Никнуть тебе не с чего. То, что скакун такой сам тебя выбрал, и к тебе пристал, и носит тебя – это, знаешь, поболе чести будет, чем если б ты его сманил. Мотрей моей клянусь, поболе.

– А тебя-то как звать, красивая?

– Ганна я, а ты?

– Чирило, вот я кто.

Ехали вровень, стремя к стремени, но поодаль друг от друга. Искоса, скрытно поглядывали, прятали улыбки. Что там парень себе думал – Ганна догадывалась, а свой интерес в уме держала, да долго не выдержала.

– Дело у меня к тебе есть, Чирило.

– Что за дело у красивой такой к цыгану?

– Ну, может, погадаешь?

– Женщины гадают. Я тебе без гаданья все в точности скажу. Ласки тебе, красивая, не хватает, любви, мужской крепкой руки. Ночью холодной тебе не к свиному боку прижиматься бы, а чтобы мужчина обнимал, согревал, чтобы жар в крови пылал…

– Эй-эй! – погрозила пальцем Ганна. – Не гадаешь, сказал? А ведь угадал почти! И про жар в крови, и про бока свиные… и про любовь. Только не между нами любовь будет, – взвела бровь черную, улыбкой выгнула губы. – Не между нами, не обессудь. Между ними.

– Что? Это зачем еще?

– Вот ты дурак! – рассердилась Ганна от смущения. – Ты хоть представляешь цену их деткам?

– Хм…

– Одного тебе отдам, кабанчика. Не маленьким, конечно, подращу.

И поладили, сговорились обо всем – и как цыгану весточку передать, когда Мотря в охоту войдет, и куда ему тогда ехать.

– Эх, шалая ты! – смеялся Чирило. – Первый раз парня видишь, а уже о детках с ним сговариваешься, сама сватаешься, без сватов.

– Э, нет! – смеялась Ганна. – Свататься-то сватаюсь, да невеста – не я!

– Ну, красивая, ты бы сказала тогда, как невесту зовут. Не Мотрей же в самом деле.

– Что? – не поняла сначала Ганна, а как поняла – вскинулась: – Что?! Я – тебе – ее имя? Да ты с глузду…

– Ну вот! – сверкнул цыган глазами. – Как моего скакуна имя – так тебе знать можно. А как мне…

– Твоя правда, извини. Зовут подругу мою Страшная Краса, а попросту – Красуля. А вслух Мотрей кличу, добрым людям на забаву. Ну, нам сюда, вам туда, не поздней чем через полгода свидимся.

– До встречи!

И правда, свиделись, встретились, не разминулись в широкой степи. Отпустили скакунов на волю: буйны игры любящихся гиперборейцев, опасно с ними рядом быть. Затопчут – не заметят, потому что всё и совсем забывают на эти несколько дней, пока в крепких жилах гудит пылающая кровь. А как ни жгло в крови пламя, не сладилось дело, пока кабан вороной не догнал Мотрю – и не один раз, а пока все силы ее в резвой скачке не иссякли, а потом бились они – не понарошку, без пощады – пока не победил Громобегущий невесту свою так, что уже не противилась.

А всадники лагерь над рекой разбили: костер, да тренога, да кошмы на траве – вот и весь лагерь, звезды видеть, ветром степным дышать, а дождей в это время здесь не бывает. Может, и у них сладилось бы – где тот Видаль, да когда еще надумает, и это если забыть, в какой беде он перед Ганной виноват пожизненно. Да слишком гордые оба оказались, что Ганна, что Чирило. Слово за слово – расстались в ссоре. Так и не помирились потом, но уговор-то Ганна выполнила, не обманула.

Вот оно где у меня всё – в руках вот, в ладонях. Мокрый, скользкий бесформенный комок – так всё начинается.

Когда был мальцом еще, бегал смотреть, как котятся козы у бабы Дуси. Такой же рождается склизкий бесформенный комок – а уж из него выходит форма: копытца, мордочка, козленок. Что обтирают, что вылепливают – так же вот всё. Похоже. Так и я свои места…

Нет, дело мастерское – оно одинаково для всех. Ходи, смотри – хожу, смотрю, высматриваю. Глазами ласкаю, выглаживаю, вылепливаю из клубов сущего. Но кажется мне, что на самом деле не тогда все происходит, когда я хожу и смотрю. Как будто я уже готовое в себе несу. Вылепливаю его руками, вот этими пальцами, ладонями, когда вертится передо мной круг гончарный. Сплющиваю и вытягиваю, округляю и придавливаю – и уже не знаю, леплю ли то, что хочу увидеть, или глаза только предугадывают то, что выходит из-под рук.

И руки в красной глине едва не по локоть, и когда проводишь под новорожденным кувшином струной, отделяя его от круга – чем не пуповину перереза́ть? А детей только говорится, что делают, а на самом деле никто не делает детей, дети сами родятся.

Кажется, будто тот горшок или этот кувшин – сами хотели быть, сами направляли мои руки. Ведь берешь брус глины – с полруки, а выводишь сосуд от колен выше головы.

А глина откликается на поворот твоей ладони, на наклон пальцев – растет то вширь, то ввысь, растет, как живое всё растет.

Как не поверить, что весь мир из глины вылеплен? И человек – тоже небось склизким бесформенным комом приходит в мир, а мир его лепит. А потом человек лепит мир.

И вот я хожу, смотрю, леплю.

Я говорить про это не люблю. Я про это думаю.

Мастеров кормит место. Так заведено. Люди, что пришли жить в новое место, принимают от мастера имя и землю. Землю – во владение и на пропитание, имя – на честь и прозвание. Как мастер прозвал, так и будет место зваться, а по нему и людей назовут. Я вот зовусь Олесь Семигорич, потому что с села Семигоры родом. И все у нас там – семигоричи. А как Орехову балку дострою – поселятся люди, будут зваться орешичи. Ну вот они и пропитание мастеру положат, какое им самим не в тягость. А много ли надо – всем загалом одного человека пропитать, одеть-обуть. Тем более, за каждым мастером не одно место стоит.