– Я все время перечитываю твое письмо, – сказала Нэнси.
– Я постаралась вспомнить о нем все.
– У тебя получилось.
– Я же не писательница.
– Но получилось замечательно.
– Мне жаль, что Дом не пришел тогда поддержать Майка…
– И Майк бы к Доминику не пошел. – Нэнси не отрывала глаз от цветов.
– Как жалко.
– Всего жалко. Что такое семья, Джо?
– Группа людей, любящих друг друга и разделяющих общую историю, – ответила Джо просто.
– Хотелось бы, чтобы это было правдой.
– Любовь никуда не делась.
– Но не история. Мы потеряли шестнадцать лет. Никто с вашей стороны не разделил наше горе, когда Рики умер. Пока ты мне не написала. Поэтому твое письмо так много значит для меня. Ты не пожалела времени. Это и есть любовь, – кивнула Нэнси.
– Так поступают сестры. По крайней мере, я в это верю. – Джо встала, подошла к цветам и поправила стебли, устроив цветы в другом порядке. – Но этого недостаточно. Я не слишком сильно боролась за тебя. Наверное, я действительно мученица, как все говорят. Я позволила мужу продолжать вендетту, хотя мне следовало ее прекратить. И теперь мои мальчики заплатят за мою слабость. Я уже вижу трещины. Когда братья жестоки по отношению друг к другу и вырезают друг друга из своей жизни, это похоже на рецепт, передаваемый из рук в руки. Ингредиенты те же самые, следовательно, и блюдо не изменится. Однажды мои мальчики тоже перессорятся, потому что ничего другого не знают.
– Это ужасно.
– Одни семьи наследуют деньги, другие – плоскостопие, а мы с тобой получили двух упертых мужей, для которых чувство собственной правоты важнее мира в семье. Можно подумать, они знают, что такое «правильно».
Джо встала, собираясь уйти. Она коснулась рукой плеча Нэнси, а луч полуденного солнца осветил голубые гортензии.
– Это точно такой же голубой, которым я выкрасила комнату мальчиков, когда они были маленькие, – напомнила Джо.
– И я покрасила комнату моих мальчиков таким же, – улыбнулась Нэнси.
– И до сих пор та же краска? – спросила Джо.
– Да нет, и давно уже. А у тебя?
– И у меня тоже нет.
Джо шла за Нэнси по длинной, посыпанной гравием дорожке, ведущей к воротам кладбища. Когда они вышли на улицу, то перед расставанием обнялись. Одна ушла на восток, другая на запад, но в этот день каким-то образом они ушли в одном направлении.
Калла стояла на кухне родного дома. Все уехали – сестры, их мужья, прочие родственники, и первый раз со дня смерти отца она осталась в доме одна.
Керамическая лампа, ярусный хрустальный поднос и небольшие серебряные часы аккуратно расположились на кухонном столе, каждая вещь снабжена ярлычком: «Елена». На шкафу возвышались ровные стопки материнского праздничного сервиза фирмы «Роузвуд», подарок бабушки. Ярлычок гласил: «Порция». Калла засунула руки в карманы и вышла из комнаты, минуя коробки со скарбом и стены, заляпанные тенями прошлого там, где раньше висели картины или зеркала.
Теперь это была ее жизнь.
То, что раньше было прекрасным, что в ее понимании должно было остаться нетронутым, теперь будет разделено, разобрано на части и никогда не окажется крепким, как одно целое. Мамина лампа никогда не будет выглядеть такой же прелестной, какой она была на фоне окна, где рассеянный свет ее проливался на веранду, превращая посеревшее старое дерево в чистое серебро. Часы, убранные с отцовского рабочего стола, никогда уже не напомнят ему, что пора идти на репетицию. Ярусы хрустального подноса матери никогда больше не наполнятся ее бискотти, лучшими, чем в любой кондитерской Саут-Филли. Тонкий фарфор, с которого они ели по воскресеньям и по праздникам, фарфор, который всегда так бережно мыли и сушили, теперь уедет к сестре и в ее доме, Калла была уверена, будет спрятан в кладовку и забыт вместе со всеми воспоминаниями.
Калла поднялась в спальню. Она хотела забраться в постель и проспать столько дней, сколько необходимо, чтобы снова стать самой собой. Миновав последнюю ступеньку, она поймала себя на том, что идет не к себе в комнату, а дальше по коридору, в спальню родителей. По пути была спальня сестер, теперь ставшая гостевой комнатой для них. Калла просунула голову в дверь. Елена, по-прежнему аккуратная, стянула белье с кроватей, простыни лежали в корзине, ожидая стирки. С комодов исчезли фотографии в рамках, стоявшие там с тех времен, когда они были девочками. И хотя снимки принадлежали Елене и Порции, их отсутствие вызвало у Каллы чувство заброшенности: это означало, что сестры решили никогда сюда не возвращаться.
Калла открыла дверь родительской спальни. Она стояла там и вдыхала запах комнаты. Отец оставил окно открытым, и это была его многолетняя привычка, независимо от погоды. Сирень за окном, обвившая водосточную трубу, расцвела, наполняя комнату нежным запахом. Калла усмехнулась, вспомнив, что отец называл сирень «монашьими цветами», потому что жена его срезаґла сирень, заворачивала громадные охапки во влажные газеты и относила в монастырь, чтобы возложить к подножию статуи Богородицы.
Калла щелкнула выключателем. Она не помнила, как застилала постель, но, видно, застелила. Дверь в гардеробную была открыта. Она вошла, дернула цепочку-выключатель. Над головой зажглась лампочка. Все висело аккуратно, но одна вешалка пустовала – там раньше был костюм, в котором похоронили отца. Деревянные распорки, обычно засунутые в его парадные туфли, теперь лежали на полке. Похоронное бюро выдало список необходимых вещей – в точности то же самое, что отец надевал на премьеры: отглаженная рубашка, носовой платок, шелковый галстук, лучшие носки, нижнее белье, подвязки, парадная обувь, костюм. Они также запросили его щетку для волос и бритвенные принадлежности. Калла предоставила все.
За год Калла потеряла и мать, и отца. Когда она была девочкой, сестры обычно болтали ночью, думая, что младшая спит, но Калла прислушивалась. Елена и Порция обсуждали, кто умрет первым, мать или отец, и что им делать, если это случится. Они много сплетничали о мальчиках, о школе, но Калле особенно запомнились их жалобы на нехватку каких-то вещей. Они хотели то, что было у других девочек, а у них дома невозможно было получить, потому что стоило слишком дорого. Елена и Порция мечтали о модном семейном автомобиле, темно-бордовом «дюсенберге», как у семейства Фьорио, о шелковых платьях с витрины магазина одежды Харперов и о красных лакированных туфлях из «Уонамейкера».
Калла помнила, как Елена и Порция настояли, чтобы им сделали перманент в парикмахерской. Их подружка Китти Мартинелли сделала прическу, и они хотели выглядеть точно так же. Прихоть стоила немалых денег, но мама нашла возможность дать девочкам то, что они хотели. Они получили свою завивку и пришли домой в слезах: их густые волнистые волосы теперь стояли дыбом, как одуванчиковый пух. Сестры не подумали, что желанные блестящие кудряшки Китти могли и не быть результатом постоянной завивки.