Между внешней и внутренними стенами стояли три или четыре грузовика, причем лишь один «КамАЗ», находившийся ближе ко мне, был «Made in Russia», а дальше парковались иномарки – «Мерседес-Унимог», американский армейский М939 и, по-моему, «Ивеко». Все с кунгами и пулеметными башенками.
Самих бандосов почти не видно было. Человек пять шлялось по двору, прикладываясь к бутылкам (а как же без этого?), кто-то еще шебуршился на вышке, по-моему, налаживаясь поспать, а остальные буянили в доме – стоило заглушить моторы, как гогот, крики и «песняки» стали ясно слышимыми.
Я даже разочаровался малость. Готовишься тут, готовишься к подвигам, а враг даже не замечает, что ты его штурмуешь.
– Начали, Кузьмич, – сказал я. – На тебе – вышка, кто-то там засел. Так что пускай лучше ляжет, желательно – внизу.
– Понял, – кивнул Бунша, вылезая из машины.
А я начал штурм. К «уазику», шатаясь, подошел расхристанный бандос в обмоченных джинсах (видимо, забыл их расстегнуть, когда отливал) и замычал нечто вопросительное.
– Не понимаю, – вежливо ответил я и выстрелил ссыкуну в его слюнявую морду.
Двое бродивших по двору и сосавших «пивасик» очень сильно удивились, но вести политинформацию мне было лень, поэтому я потратил на них еще два патрона. Готовы.
За спиной грохнул «Зиг-Зауэр», а мгновенье спустя донесся короткий вопль – это наблюдатель с вышки, проломив хлипкие перила, отправился в полет.
– Федор! – крикнул я, тыча пистолетом в сторону грузовиков. – К пулеметам!
Охранник, постреливавший из «калаша» короткими очередями, тут же стартанул к «КамАЗу» – дверь в кунг там была распахнута настежь. Я увидел, как башенка на кунге шевельнулась, дуло пулемета опустилось и выдало струю 12,7-мм пулек, но Федор уже был в мертвой зоне.
Прижавшись спиной к кабине, он достал гранату, выдернул чеку и, досчитав до двух, швырнул подарочек в кунг. Рвануло знатно, пыхая наружу дымом, и стреляющий фармбой тут же ворвался внутрь.
Секунду спустя замершая было башенка плавно развернулась и выдала очередь по бандитам, выбегавшим из барака.
– Кузьмич! Прорываешься в барак, Федька тебя прикроет! Остальные за мной!
Вырвав автомат из рук одного из убитых, я побежал к главному зданию.
Бежал и думал отрывками – и чем же я занимаюсь на другой планете? К контакту готовлюсь с иным разумом? Не-ет, истребляю однопланетников, носителей того самого разума. Ну, туда им и дорога…
Из узкого окна полетели стекла, и во двор высунулось черное дуло. Я метнулся в сторону, уходя с линии огня, и Федя тут же меня прикрыл, выпустив очередь из старого доброго ДШК. Пули крупного калибра разворотили раму, раскидав щепки, а стрелка разобрали на части.
Я со всей дури грохнул плечом в дверь, и засов не выдержал – пару часов назад в это самое место уже стреляли, используя автомат вместо ключа. Так что я с треском вломился в просторную гостиную высотой в два этажа. Внизу Саул устроил огромный камин, сложенный из камня, а поверху, вдоль трех стен проходила галерея, куда вела добротная деревянная лестница.
По ступеням как раз ссыпался боевик, ширя свои заплывшие глазенки и тряся «калашом». Пуля из «Гюрзы» опрокинула его, и на первый этаж спустился уже труп.
Еще двое выскочили из спальни наверху, подлетая к балюстраде, но я даже пистолет вскинуть не успел – грохнула винтовка Кузьмича, и бандос, эффектно сводящий обе руки с «Грачами», вдруг завертелся волчком, упал на балюстраду и кувыркнулся вниз.
Второй попрыгунчик шарахнулся в сторону, но пуля из «Зиг-Зауэра» достала и его.
– Кузьмич! Давай наверх, зачищай!
– Понял!
– Димон! Ко лян! В столовую!
Димон, тиская «сто третий», ворвался в столовую первым и заорал, пустив очередь над головами бандитов:
– Грабки на череп – и не дышать, падлы!
«Падлы», однако, не оценили его благородного порыва и ответили огнем. Как под шквалом пуль уцелел Резаный, для меня загадка.
Подхватив оброненный «Грач», я взял его в левую руку, а из правой я «Гюрзу» и не собирался выпускать.
Упав на одно колено в проеме дверей, я занялся отстрелом «редисок». Ох, там и морды были… Жуть!
Но все эти детали пришли на память потом, а тогда, напрягая мышцы до окостенения, я превратился в этакий автомат-приставку к своему оружию – выбирал цель и жал на спуск. Это длилось, максимум, три-четыре секунды, но мне те мгновенья показались вечностью.
Бандитская пуля вонзилась в косяк, выбивая щепки, еще одна прозудела совсем рядом, буквально сбривая мне волосы на макушке, а я все жал и жал на спуск.
Раненый Губошлеп сидел, прижавшись спиной к стене, жутко скалился, разевая безгубый рот, и стрелял веером, не целясь.
Откатившись, я встал и крикнул, задыхаясь от прилива адреналина:
– Кончай, Димон! Они все сдохли!
Кряхтя, Резаный поднялся, пачкая обои кровью.
– Мочилово, в натуре… – пробормотал он.
– Куда тебя? – спросил я.
– Чего – куда? – удивился Губошлеп.
– Ранили куда?
– Меня?! А… ну, да… В руку, во! А я думаю, чего это она…
– Пошли, у меня знакомый доктор есть…
Выстрелы еще были слышны, но пальба резко стихала – «мочить» почти некого было. Засунув «Грач» за пояс, я оставил в руке – на всякий случай – «Гюрзу», а левой поддержал Резаного.
Шатаясь, мы выбрались во двор. Сначала я увидел бурно рыдавшую Лизаветку, замурзанную, простоволосую, растрепанную, с «Валом» в руке.
– Как ты? – бросил я.
– Отбилась, – улыбнулась девушка сквозь слезы. – Папульке плохо.
– Поможем! – уверенно заявил я, памятуя о Терминаторе. Лишь теперь я заметил четырех бандосов, исправно тянувших руки вверх у стены, и гордого собой Эдика.
– Это кто? – спросил я у него спокойно.
– Они сдались в плен! – важно ответил Лахин.
– В переводе, пацифист ты наш, это звучит так, – сдержанно сказал я, – они зассали, поняв, что хана приходит, и выбрали плен. Пусть, дескать, нас судят и за решеткой держат, зато кормить будут, поить и выгуливать! Извини, Эдик, но у моего гуманизма охват не столь широк – я пленных не беру.
С этими словами я вскинул пистолет и пустил в расход двоих «пленников». Резаный кончил третьего, кое-как удержав «калаш» одной рукой, а четвертый бандос кинулся бежать – пуля из «Зиг-Зауэра» догнала его.
– Ничего, Эдик, – хлопнул я бледного Лахина по плечу, – либерализм тоже лечится. Просто надо думать не о правах человека и прочей фигне, а о своих товарищах, о тех, кого эта мразота убила. Помни одну, далеко не европейскую, ценность: «Жертва имеет право на справедливость»!