— Ушел на восток. — отрывисто ответила она.
— Куда?
— На восток. — с упорством повторила она.
— Со Скёллем?
— Да, с ярлом Скёллем! И молись о том, чтобы тебе никогда не встречать ни его, ни его колдуна!
Она плюнула в мою сторону, но не попала, А упоминание знаменитого колдуна Скёлля заставило меня содрогнуться. Может, он меня проклял?
Я приблизился к ней, по-прежнему держа в руке обнаженный меч, Я видел, как испуганно смотрит она на клинок.
— Монах, проповедник Бедвульф, Он здесь?
Ее рассмешил мой вопрос.
— Это из-за него вы пришли?
— Этот монах здесь? — спокойно повторил я.
— Ты можешь его найти. — усмехнулась она, кивая в сторону строений за большим домом. — Конечно, он в своей хижине.
— Что за хижина?
— Которая самая грязная, И самая маленькая.
— Мы уйдем совсем скоро. — сказал я ей, убирая в ножны Вздох Змея, медленно, чтобы Эрика поняла, и заметил, что она глядит на клинок. — И мой меч.
— продолжал я. — не в крови. Но если кто-нибудь из твоих людей поднимет руку на нас, клинок омоется кровью, И если это сделаешь ты — кровь будет твоей.
— я кивнул Финану. — Отпусти ее.
Мы — Финан, Берг и я — прошли мимо большого дома, мимо двух амбаров и кузницы, воняющей дымом, туда, где сгрудились маленькие лачуги воинов Арнборга, Большинство мужчин уехали со своим хозяином на восток, но их женщины оставались здесь, и сейчас наблюдали, как мы идем к последнему домику, хибарке с соломенной крышей и струящимся из дыры дымом. Угрюмая женщина подтвердила, что это и есть дом монаха.
— У них был побольше. — сказала она. — но когда другой монах умер. — она пожала плечами.
— Монах здесь? — спросил я ее.
— Здесь. — ответила она.
Хижина оказалась плетеной из тростника, прутьев и высохшей на солнце глины. Вход был такой низкий, что нам пришлось бы заползать внутрь, поэтому я просто извлек Вздох Змея и снес клинком покрытую мхом солому. Внутри завопила женщина, потом, когда я сорвал с крыши тростник, и открылась дыра, закричала снова, Я прорубил отверстие до низкого дверного проема, Финан и Берг помогали, отбрасывая в сторону дерево, ивовые прутья и камыши, пока, наконец, мы не смогли заглянуть внутрь хижины.
Возле дальней стены двое сидели у очага, где горел небольшой огонь. Девушка прижимала платье к груди и испуганно смотрела на нас округлившимися глазами. Мужчину с ней рядом, который обнимал ее за плечи и выглядел таким же напуганным, я узнал не сразу. На самом деле, я испугался, что мы разнесли не ту хижину, поскольку у человека, пытавшегося укрыть девушку, тонзуры не было, вся голова заросла темными волосами. Но он поднял взгляд, и я опознал его.
— Брат Бедвульф! — произнес я.
— Нет. — он отчаянно замотал головой. — Нет!
— Или ты брат Осрик?
— Нет. — захныкал он. — нет!
— Да. — сказал я, а потом шагнул в разоренную хижину, нагнулся и схватил брата Бедвульфа за черную рясу. Он взвизгнул, девушка ахнула, но я протащил беспомощное тело через горящий очаг, Бедвульф взвыл от боли, а шерстяная ряса начала тлеть, Я швырнул его на гнилой тростник и смотрел, как он сбивает слабый огонь с одежды.
— Брат Бедвульф, нам нужно поговорить. — сказал я.
Что мы и сделали.
Конечно, все дело в девушке. Ее звали Винфлед, на вид лет тринадцати или четырнадцати. Рабыня из саксов, худая как ободранная веточка ивы. Глаза большие и робкие, остренький нос, рыжеватые волосы и торчащие передние зубы. Похожа на заморенную голодом белку. Брат Бедвульф влюбился в нее. Он давал клятву целибата — одно из многих нелепых требований к христианским монахам, но белка Винфлед оказалась сильнее, чем священные обеты пригвожденному богу.
— Я взял ее в жены, господин. — каялся он, скрючившись у моих ног.
— Выходит, больше ты не монах?
— Не монах, господин.
— Но ты одет как монах. — я кивнул на его опаленное одеяние с грязным черным капюшоном и поясом из веревки.
Он трясся, то ли от страха, то ли от холода, не поймешь. Возможно, все вместе.
— У меня нет другой одежды, господин.
Из разбитой хижины выбралась его белка и опустилась на колени рядом с любовником. Она наклонила голову, потом протянула маленькую бледную руку, и Бедвульф ее сжал. Оба дрожали в ужасе.
— Смотри на меня, девушка. — приказал я, и она боязливо подняла бледно-голубые глаза. — Ты из саксов?
— Мерсийка, господин. — голос звучал как шепот.
— Рабыня?
— Да, господин.
Девушку захватили норвежцы-налетчики, когда она отгоняла птиц от свежезасеянного поля. Она сказала, что это произошло год назад, Я спросил, откуда она, и вопрос, похоже, ее смутил.
— Из дома, господин. — вот все, что она смогла мне сказать. Девчонка расплакалась, Бедвульф обнял ее за плечи.
— Назови хотя бы одну причину, из-за которой мне не стоит снимать твою голову с плеч.
— Они хотели убить ее, господин.
— Винфлед?
— Арнборг сказал, что убьет ее, если я не сделаю, как он хочет. — бывший монах опустил голову в ожидании, Я молчал. — Они говорили, что утопят ее, господин. — забормотал Бедвульф. — как утопили брата Эдвина.
— Другого проповедника?
— Да, господин.
— Говоришь, его утопили?
— Ты можешь сам увидеть его, господин. — с внезапной настойчивостью сказал Бедвульф, Он указал на север. — Он все еще там, господин.
— Где?
— Там, господин.
Он указывал на небольшие ворота, ведущие, как я полагал, к длинной пристани, где пришвартованы корабли. Мне стало любопытно.
— Ну, покажи. — сказал я.
Берг пинком распахнул ворота, и мы вышли на деревянный причал. Было время отлива, и три корабля накренились в грязи, швартовые канаты провисли.
— Вот, господин. — сказал Бедвульф, указывая на толстый столб, погруженный в грязь за палубой ближайшего корабля. На столбе веревкой был высоко привязан скелет. Череп отвалился, ребра торчали наружу, плоть разорвана птичьими клювами.
— Как это случилось?
— Ярл Арнборг привязал его здесь, господин, во время отлива.
— А почему?
— Ярл сказал, что им незачем платить дань Мерсии, господин, и ему не нужны слюнявые проповедники, Он так и сказал, господин.
Это имело смысл. Мятеж в Мерсии убедил Арнборга в том, что саксы слабеют, и он, должно быть, решил больше не платить дань и не держать у себя христианских монахов. Поэтому брат Эдвин и оказался на том столбе, и я представил, как подступают волны, мощный прилив заливает илистый берег, и вода медленно поднимается, на радость наблюдающим норвежцам. Монах, должно быть, кричал, моля о спасении своего бога или норвежцев, А прилив все продолжал подниматься, и привязанный тянулся вверх, из последних сил хватал воздух, слушая смех врагов.