Живая душа - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Максимов cтр.№ 89

Рядом с ней я всегда, если мы бывали не одни, – например, на перемене, когда, разговаривая, стояли возле подоконника в длинном школьном коридоре, по которому носилось и гудело что-то невообразимое, – я испытывал какую-то несвойственную мне неловкость. В такие минуты я чувствовал, что с большей бы охотой рванул по коридору за этой орущей ватагой в наш школьный двор, с его обязательными осенними тополями, посаженными первыми, вторыми и так далее… выпускниками школы, мастерскими (за которыми старшеклассники, да и не только они, покуривали втихаря на переменах), пришкольным участком, где можно было дико и радостно, во всю силу легких заорать и побросаться с одноклассниками, а чаще – с одноклассницами, если была уже зима, снежками, потому что на пришкольном участке снег никто не убирал, и его там всегда было много.

А я в это драгоценное время стоял и говорил, а больше – слушал, скажем, о Проспере Мериме, которого Лена дала мне накануне почитать. И к чтению которого я, конечно же, еще не приступал, а только бегло просмотрел названия: «Кармен», «Венера Ильская», «Локис»… прочитав лишь отдельные страницы, «потому что был очень занят после школы на тренировках, готовясь к первенству города…».

Я был чуть ниже Лены ростом, и поэтому во время наших бесед с ней мне обычно хотелось или сесть на широкий подоконник (что я частенько и делал), или немного привстать на цыпочках.

Теперь, много лет спустя, я понимаю, что Лена уже тогда была вполне сформировавшейся девушкой. И лишь строгая темно-коричневая форма с черным фартуком, которую она носила с неизменным кружевным крахмальным идеально белым отложным воротником, говорила о том, что она еще школьница.

Не понимаю я другого, что она могла найти во мне, белобрысом, веснушчатом и, в общем-то, еще совсем не складном подростке, хотя я и числился в школе в ряду довольно приличных спортсменов и мог, например, на спор подтянуться двадцать раз на перекладине (абсолютный рекорд школы!), не до конца при этом напрягаясь. Но рядом с Леной тем не менее я чувствовал себя много младше ее и в чем-то, несомненно, слабее.

Она была намного начитаннее не только меня, но и большинства моих одноклассников. Насколько может быть начитаннее человек, читающий книги не время от времени или почти никогда, как я, а – регулярно. Причем испытывая в этом потребность.

Отец Лены к тому же был преподавателем в единственном в нашем городе институте и имел ученую степень! То есть, по моим тогдашним представлениям, принадлежал к сферам абсолютно недосягаемым. Да и сама Лена была отличница. А я – не то чтобы двоечник. Нет, конечно. Ну, скажем, – не совсем твердый ударник.

Хотя… моя фотография и висела в вестибюле школы на «почетном месте», приклеенная к фанерному щиту не то оранжевого, не то бордового цвета, на котором белыми, вырезанными из ватмана и тоже приклеенными намертво буквами было написано: «Лучшие спортсмены школы».

Наш физрук, бывший штангист, имевший широкие плечи, большой живот и очень маленькую, на таких огромных плечах, всегда коротко стриженную голову, относился ко мне с отеческой теплотой за то, что я охотно принимал участие в любых мыслимых и немыслимых соревнованиях, причем по любому виду спорта, иногда просто «для численности», если он меня просил об этом. И эта моя фотография на общешкольной Доске почета была его заслугой.

Правда, рядом с этой была еще одна «доска», где так же красовалась моя «фотография», а вернее – постоянно обновляющийся рисунок на одну и ту же тему: «Они позорят школу!» Доска эта была размером поболее, а тоном помрачнее – темно-синяя. И это была уже вотчина нашей «вечно юной» пионервожатой Клары Михайловны, которая, в свое время (она была из первых почти выпускников. Ее тополь, во всяком случае, был самым высоким в нашем школьном дворе и рос, сильно затеняя кабинет истории, то есть наш класс, на что частенько сетовала историчка Ольга Ивановна – наша классная дама) окончив школу, осталась в ней работать, поскольку еще во время учебы была очень активной девочкой и в отличие, скажем, от меня и подобных мне никаких прегрешений перед уставом пионерской и комсомольской организаций не допускала.

Первая карикатура с моей персоной на этой доске появилась года два назад, когда я и еще один мой одноклассник не захотели вступить вместе со всем нашим классом, одержимым общим порывом, внушенным Кларой Михайловной, в комсомол, объясняя свое нежелание тем, что комсомол отнюдь не такая уж популярная среди молодежи организация, как красноречиво изображала нам наша пионервожатая.

План поголовного окомсомоливания нашего класса срывался, а этого Клара Михайловна вынести не могла… После чего и появились на той мрачной, цвета утопленника, под известным общим заголовком доске наши «фотографии».

Через год мой одноклассник в комсомол все же вступил, поскольку собирался (и ушел-таки) после девятого класса в строительный техникум и ему нужна была хорошая характеристика из школы.

Я тоже, по той же причине, поняв, что карьеру профессионального спортсмена мне вряд ли удастся выстроить (из-за отсутствия привязанности к какому-либо одному виду спорта, а не к спорту вообще), вступил в комсомол в конце одиннадцатого класса, решив попытаться поступить в мединститут, который находился в соседнем городе – областном центре, расположенном в пятидесяти километрах от нашего.

Но устойчиво три года, с 8-го по 11-й класс, моя фотография, впоследствии – карикатура, в основном, почти постоянно обновляясь (темы для этого всегда находились), оживляла этот фанерный щит с суровой надписью: «Они позорят школу!»

Года через два, после того как я со скрипом, и не с первого захода, все же поступил в мединститут, Клара Михайловна покинула, но не оставила совсем школу, уйдя на «заслуженный отдых», заменив, и сразу как-то резко состарившись, пионерский галстук на шее какой-то темной старческой косынкой.

Приезжая в выходные дни и на каникулы в свой родной город, я всегда, если встречал ее, приветливо здоровался с ней. И мы впоследствии даже как будто немного сдружились. Во всяком случае, я чувствовал, что не вызываю у нее прежнего раздражения и она больше не держит на меня зла из-за ее рассыпавшихся идеалов.

Я же зла на нее не держал никогда…

Наоборот, мне всегда почему-то было жалко эту молодящуюся, говорящую задорным звонким голосом, одинокую женщину, для которой школа была не вторым, как она наставляла нас, а, несомненно, первым и, пожалуй, единственным по-настоящему домом. Ибо своего дома вне школы в нормальном понимании этого слова – «Дом!» – у нее как бы и не было вовсе, а была лишь комната в семейном общежитии, где она проживала со своим тихим, старомодным, болезненным не то племянником, не то троюродным младшим братом, у которого, впрочем, была единственная настоящая болезнь – аллергия на современную жизнь.

Жаль мне ее было даже тогда, когда она в порыве раздражения, «вдохновленная» очередным моим проступком перед «Кодексом строителя коммунизма», сама! (поскольку где-то отсутствующего школьного художника ждать не хватало терпения), довольно неуклюже, рисовала на меня очередную карикатуру.

Я понимал, что таким образом она, по ее же словам, из нас «выковывает сталь», изгоняя скверну.