Отрешённые люди - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Софронов cтр.№ 73

— Что–то я тебя не понимаю, милый дружок, — сухо пожевал тонкими губами Татищев, — с какого такого бока смотреть можно на честное жительство? Вор, он вор и есть, а честный человек — совсем другое дело.

— А кого мы вором зовем? Кого с дубиной или кистенем в руках за ворот схватили? У кого в дому чужие пожитки, имущество нашли? А коль нет? Кто скажет, вор ли он али честный человек? Этак всех можно за воров посчитать, в Сибирь направить…

— Но, но! Ты того, не забывайся, я не намерен твои воровские слова слушать, — неожиданно посуровел Татищев, — я тебя о чем спросил? Стал ли ты, Ванька Каин, вести далее честную жизнь после получения вольной? Вот и ответствуй по делу.

— Хорошо, ваша светлость, отвечу как есть. Но подумайте сами, как бы я смог честную жизнь вести, коль средств для пропитания не имел никаких. С сумой по миру идти? Увольте, покорнейше прошу. Обратно в барский хомут башку засовывать? Пробовал уже, да и не пристало вольному человеку таким постыдным делом заниматься. У нас на то свои понятия имеются…

— Хватит ерунду пороть, — пристукнул кулаком о стол Татищев, — сказывай по делу о воровстве своем. Плакаться в ином месте станешь!

Ванька растерянно глянул на графа. Его ничуть не напугал его грозный тон и стучание кулаком. Главное, чтоб он на порку не направил, пытать не приказал. Это и вовсе ни к чему. И возвращаться обратно в сырой погреб Ивану не хотелось. Так бы и беседовал дальше с графом, хоть десять лет кряду, а там, глядишь, и сбежать удастся. Да и к самому графу Ванька испытывал любопытство немалое: интересно было, как бы сам граф повел себя, окажись тогда на его месте — на цепи с медведем. Заговорило бы в нем благородное происхождение и дал бы зверю порвать себя или… или начал выискивать способ, как избавиться от цепей и от хозяйского гнева в придачу? Но то–то и оно, что графу не послал Господь подобного испытания, а значит, не понять ему Ивана, не влезть в его шкуру…

— Не думал я тогда, получив вольную, как мне жить далее: честным человеком или вором стать. Выбора у меня не было, — продолжил Иван свой рассказ, — отправился на радостях дружков своих искать и нашел их в Немецкой слободе, где они в кабаке пропивали добытое за день…

… Иван припомнил, как обрадовались ему и Петр Камчатка, и Шип, и Золотуха, налили полную кружку вина, наперебой поздравляли с вольной, хлопали по плечу, подмигивали. Тогда он и сочинил свою первую песенку про государя–батюшку, государыню–матушку, о которых он неожиданно вспомнил, и на душе стало тоскливо, горько, выть захотелось. Песня всем понравилась, попросили повторить, не поверив, что Ванька сам ее сочинил. И захотелось ему тогда совершить что–нибудь дерзкое, невозможное, что бы никто другой, кроме него, сделать не мог. Он вскочил на стол, начал отплясывать, сбрасывая ногами посуду, выделывая коленца, и плясал так до тех пор, пока не явился кабатчик, не пригрозил вызвать полицию. Кабатчика того он ограбил с дружками через неделю…

А что было потом? Воспоминания слились у Ваньки в длинную цепь событий: он вспомнил, как они залезали в чужие дома, брали столько, сколько могли унести, продавали за бесценок, пропивали, гуляли самозабвенно, до одури, до помутнения рассудка, до беспамятства…

В тот вечер, изрядно напившись, пошли в дом некого немца, придворного доктора, жившего близ Лефортового дворца, у реки Яузы. Забрались в сад, уселись в беседке, ждали, когда все в доме уснут. Вдруг появился сторож и удивленно уставился на них, спросил, кто такие будут. Позвали и его в беседку, и Камчатка, изловчившись, крепко приложился дубиной к его голове, а потом сторожу руки–ноги связали. Тот тихо стонал, пока они чистили господский дом, но не закричал, не позвал на помощь.

Вспомнилось Ваньке, как в докторском доме наткнулся он на девичью спальню, где проснулась одна из молодых девушек. Тогда он был еще робок, не кинулся на нее сразу, не взял силой, душа в объятиях, а поступил иначе: связал и отнес в спальню, где крепко спали доктор с женой, и положил так меж ними. То–то они хохотали потом, представляя, как удивится доктор, пробудившись…

Забрали тогда столько добра, что едва тащили на себе. Погрузили все на плот, что заранее приготовили на реке Яузе, а как отплыли, то услышали крики, шум, погоня шла по их следам. Кинули плот и почти бегом поспешили к Данилову монастырю, где и припрятали все награбленное добро в каретном сарае у знакомого дворника, а забрали от него через пару дней. Опять пропили все.

— Как того дворника при монастыре звали? — спросил его Татищев. — Давно ли с ним виделся последний раз?

— Не могу знать, ваша светлость, — небрежно пожал плечами Иван, может, его нынче и в живых вовсе нет… Не могу знать…

Татищев терпеливо выслушал еще несколько рассказов о подобных похождениях Ивана и его дружков, несколько раз спрашивал имена тех, у кого укрывали краденое, велел секретарю выписать их на отдельную бумагу, а под конец, устав, отправил Ивана обратно в погреб.

Едва солдат прикрыл тяжелую дверь, как Иван сразу бросился в тот угол, где запрятал переданные ему жбан и корзинку, выхватил надкусанный пирог и, оглянувшись, не подглядывает ли кто за ним, разломил его пополам. В сумрачном свете, проникающем в погреб, блеснул кривым лезвием небольшой хорошо отточенный нож с удобной деревянной ручкой.

— Ну, попляшете вы у меня, — взмахнул им в воздухе Иван, — не сработаны еще те замки, что Ваньку Каина удержать смогут! Гульнет еще Ваня на воле! Покажет вам… — Он отер нож полой рубахи и даже поцеловал лезвие в избытке чувств, спрятал его за голенище сапога и, присев на деревянный топчан, взял в руки жбан с вином, сорвал пробку, отхлебнул, закусил ароматным душистым пирогом, блаженно зажмурился. Видать, не оставил его Господь, коль послал подобный подарок, значит, не все еще потеряно. Откинувшись на топчан, Ванька задумался: а что будет дальше, если он даже и выберется отсюда, укроется где–то в Москве, затеряется на время в многочисленной толпе, бурлящей на улицах и площадях. Ведь будут искать и не успокоятся, пока не найдут, не засадят обратно в острог… Есть ли выход? Может быть, убежать, уехать подальше от жирной, откормленной, зажравшейся блинами и пышными пирогами Москвы? А куда? В Нижний? Там каждый новый человек на виду. В Петербург? Еще хуже: солдат и сыскарей столько, что и чихнуть не успеешь, как заметут в приказ. Нет, из Москвы подаваться ему не резон. Лучше города не найти во всей земле русской! Надобно здесь как–то приноравливаться, обихаживаться, незаметно жить.

Но чего–чего, а быть незаметным Иван не умел. Не получалось. Буйная натура не давала, не позволяла того, а шла ключом наружу, лезла из всех щелей, словно добрая квашня из корчаги. Не та у него натура, чтоб тараканом запечным в щель забиваться от яркого света. Ему бы коршуном парить в небесах, крыльями бить зазевавшуюся жирную крякву, да так, чтоб пух–перья по всей округе летели. Привык он свежатинкой питаться, не страшна ему кровь, а мила, приятна, как вино для пьяницы. Не сидеть ему в темном углу, не выдержит, не утерпит…

От этих мыслей Ваньке стало совсем тошно, запершило в горле, заскребло в носу, и он со злостью саданул кулаком по бревенчатой стене, вскочил на ноги, тут же треснувшись головой о низкий потолок, выругался и, подойдя к зарешеченному оконцу, негромко затянул одну из своих любимых песенок: