Интервью сына века - читать онлайн книгу. Автор: Фредерик Бегбедер cтр.№ 49

Ф. Б. Да, раздразнили мы твой аппетит…

А дальше произошла забавная вещь: выйдя в парк, мы поднялись на какую-то террасу и увидели на столике, в ведре со льдом, забытую кем-то бутылку. Я посмотрел на этикетку: «Шато д’Икем, Люр Салюс», 1976 год. Мы уселись и стали пить этот нектар богов прямо из бутылки, которая стоила около четырех тысяч евро. Внезапно из темноты выросла семья индийцев: муж, жена и двое детей, которые уходили в парк искать привидения. А мы тут расположились за их столиком и хлещем их вино, как два клошара! Слава богу, мы успели ретироваться до того, как индийский магнат нас засек. Такая вот иллюстрация к нашему разговору о развитии Азии. Потом мы пошли в мои апартаменты, чтобы подкрепиться клубными сэндвичами и старым добрым ирландским виски. Подробностей я уж не помню, но на следующее утро я нашел в своей молескиновой книжечке несколько уэльбековских перлов: «С определенного возраста надо платить девочкам и прекращать давать интервью»; «Надо бы заняться спортом, но это муторно! И чем нужнее, тем муторней»; «Шкаф — это свинство, блин!».

Последняя ремарка меня сильно рассмешила; впрочем, вырви ее из контекста — и ничего смешного не останется. К 4:10 часам утра я записал также его блестящий спич в защиту длинных книг: «Количество в чистом виде предполагает пространство. Конрад написал единственную длинную книгу, „Ностромо“. Длинные книги требуют большей затраты сил, но раздвигают пространство. Когда начинаешь большую книгу, что-то происходит; ты не так торопишься, и персонажам есть где проявить себя. „Федра“ слишком коротка, если вдуматься. Из-за этого все остается так, как было задумано в начале: происходит только то, что должно произойти, все строго подчинено изначальной идее. И хотя это лучшая пьеса Расина, она безнадежней, чем любой фильм Хичкока».

«As far back as I can remember, I always wanted to be Jean d’Ormesson» ^[257]. Жан д’Ормессон взял меня измором. Я постоянно видел его повсюду. В библиотеке моей матери были его книги, каждую пятницу он выступал в телепередаче «Апострофы», я встречал его в доме у отца моего друга Эдуара Баэра. Однажды я даже ужинал в его собственном доме — когда его дочь жила с моим издателем. Мне кажется, в течение сорока лет он воплощал собой идеал французского писателя: блестящий, аристократичный, элегантный, всегда говорящий о себе плохо и вечно пишущий одну и ту же книгу. Академик принял нас в своем особняке в Нёйи-сюр-Сен, в двухстах метрах от того места, где я родился. Я говорю это не для того, чтобы похвастаться своим происхождением, а чтобы объяснить нашу беседу, имеющую форму возврата к истокам, эту светскую болтовню, напоминающую подведение итогов всей жизни и творчества. Я уже говорил, что Жан д’Ормессон чересчур к себе строг. Он прикидывается бездельником и светским львом, а на самом деле, кто знает, возможно, в нем кроется истинный писатель.

Ж. д’О. Виски? Портвейна? Водки?

Ф. Б. Немного виски и два кубика льда. Благодарю вас. Как мы расположимся? Мне сюда сесть? Хорошо. Как же я рад вас видеть!

Ж. д’О. Надо вам как-нибудь прийти на обед или ужин. Мы это организуем.

Ф. Б. С удовольствием. Наша беседа проходит в великолепном особняке, в моем родном пригороде Нёйи-сюр-Сен. Я вырос в доме по соседству, на улице Сент-Джеймс. Кстати, как правильно: Сен-Жам или Сент-Джеймс?

Ж. д’О. Да как угодно.

Ф. Б. Моя мать говорила «Сен-Жам», а вы живете на проспекте Парка Сен-Джейм.

Ж. д’О. Думаю, на самом деле это не Сент-Джеймс, а Сен-Жем. Некий господин, носивший имя де Сен-Жем (Saint-Jaime), перенес огромные камни, которые вы там видите, чтобы устроить парк. Тот же самый господин и дал имя этому парку, который теперь именуют Сент-Джеймс, потому что думают, что это английское название. Но оно французское. Приблизительно та же история, что и с джинсами…

Ф. Б. У нас с вами много общего. Например, лицей Людовика Великого, где я учился в последних классах. Это было через несколько лет после того, как там учились вы. У вас сохранились какие-нибудь воспоминания об этом лицее?

Ж. д’О. Да, сохранились. Только я родился не в Нейи и, должен вам признаться, никогда не ходил в школу. Я понятия не имею, что такое школа. Мой отец был дипломатом и таскал меня повсюду с собой, как чемодан: в Германию, в Румынию, в Бразилию. До пятнадцати лет я учился дома.

Ф. Б. У вас было такое же детство, как у Амели Нотомб — ее отец тоже дипломат.

Ж. д’О. Совершенно верно. В тринадцать-четырнадцать лет я на несколько месяцев вернулся в Париж и тогда ходил в лицей Людовика Великого, во второй класс. Это было в 1938-м, если не ошибаюсь.

Ф. Б. А потом вы перешли в лицей Генриха IV.

Ж. д’О. Да. В «Людовике Великом» я проучился несколько месяцев. Лучше всего я запомнил моего преподавателя по французскому и, главное, историка. Историк был фигурой очень известной: Бидо ^[258] его звали. Я очень его любил. Он был директором газеты «Об» и очень недоверчиво относился к Мюнхенским соглашениям. Стоял 38-й год, мне было тринадцать-четырнадцать, и я вслед за ним тоже готовился к худшему. Второй раз я встретился с ним много позже, в 1944-м, после освобождения Парижа. Мой брат участвовал в Сопротивлении, он сказал: «Тебе семнадцать, почти восемнадцать, ты тоже мог бы что-то делать». Мне выдали автомат — правда, тут же отобрали, увидев, как я с ним обращаюсь. После этого мне поручили хранить нарукавные повязки. Когда я прибыл на станцию Сен-Франсуа-Ксавьер, я уронил свою сумку, и все повязки вывалились на землю. Ну, думаю, сейчас меня расстреляют. Но тут пошли немцы, и прохожие помогли мне поднять сумку и собрать повязки. Я должен был отвезти все это какому-то командиру Сопротивления. Когда я его нашел, я узнал в нем Бидо, и он тоже меня узнал. Так что моим преподавателем в «Людовике Великом» был Бидо, а в «Генрихе IV» я готовился к поступлению в «Эколь Нормаль».

Ф. Б. Мы не будем придерживаться хронологического порядка, и вам не придется заново пересказывать свою жизнь, вы достаточно про это уже говорили. Давайте лучше про Ле Клезио ^[259], который только что получил Нобелевскую премию по литературе. Вам не кажется, что это способ наказать писателей за легкомыслие, ведь ее дают только серьезным, с политической точки зрения правильным авторам и никогда — людям с юмором?