«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Костицын cтр.№ 288

Официальная жена Богданова была неспособна иметь детей, и в этом положении выручила Тетенька, которая произвела на свет чудесного мальчика — Котика ^[1618], которого все любили, и я в том числе. Мальчик очень понравился Лидии Павловне и Ивану Игнатьевичу, и они поселились вместе с Тетенькой, образовав сводное и очень дружное семейство. От времени до времени на несколько дней приезжал Богданов: повидать сына; часто бывали там Луначарский с женой, Покровский, словом — все «впередовцы». Бывали и не «впередовцы», как, например, я, и тогда пух и перья летели, но ссоры не получалось, так как Тетенька была очень хорошей женщиной. Уезжая из Москвы, Иван Игнатьевич вывез свой капитал, который успел накопить, и, кроме того, подрабатывал в качестве бухгалтера, а затем — и переписчика на машинке.

Так продолжалось до первой войны. Тетенька с мальчиком уехала в Россию и умерла там от туберкулеза. Мальчик требовал Лидию Павловну, и она тоже уехала в Россию на зов Богданова. Иван Игнатьевич потерял с ней связь и в 1916 году во время случайного пребывания в Peille женился на француженке: этот брак не был фиктивным. Капитал его иссяк, и он нашел место ответственного бухгалтера, превратился в совершенного обывателя, хотя и любил с грозным видом поговорить о марксизме.

На моем горизонте Иван Игнатьевич появился снова в 1934 году: благодаря старому большевику Михайлову («дяде Мише») он вложил свои сбережения в предприятия шведского спичечного короля Крегера. Предприятия лопнули, Крегер покончил с собой, а Иван Игнатьевич надумал требовать свои деньги от… советского торгпредства под предлогом того, что там работал «дядя Миша». Он пришел ко мне со странной просьбой — помочь ему в этом деле, почему-то вообразив, что я пользуюсь некоторым влиянием. Я высмеял его и посоветовал не терять зря время на чепуху. Он исчез на некоторое время и появился снова уже после освобождения Франции: задумал ехать в СССР. Очень скоро это у него выветрилось, и он впал в американизм, как мне казалось, под влиянием семьи, но оказалось, что вопреки мнению сыновей и жены. С ним исчезает для меня живая связь со значительной долей прошлого ^[1619].

* * *

14 марта 1952 г.

После завтрака побывал у Нины Ивановны. Она живет в квартире дочери, где царит образцовый порядок — не то, что в Granges. Положение довольно странное. С 22 января от Николая Лаврентьевича и его товарища по несчастью Антонова нет писем. В консульстве дамам сказали, что оба находятся в Берлине, ни в чем не нуждаются, все идет хорошо и беспокоиться не о чем. Виз, однако, пока не дают; говорят, что все придет в свое время, и Нина Ивановна волнуется вовсю. Вдобавок воспаление легких, которое она схватила три недели тому назад, все еще не прошло как следует. Несмотря на это, она собирается завтра бежать в консульство. Волнует ее и то, что она сидит без заработка и с малым запасом денег у падчерицы. С этим ее гордость не может примириться. Она работала, между прочим, в каком-то банке, и ее выставили как советскую гражданку ^[1620].

* * *

8 апреля 1952 г.

Получил письмо от Нины Ивановны: утешительное. Николай Лаврентьевич оказался в городе, где не был уже 60 лет, и город этот — Москва. Она (Нина Ивановна, а не Москва) готовится к отъезду и уедет, как только соберет все необходимые визы, разрешения и документы. А сколько их нужно? По ее словам, Николай Лаврентьевич чувствует себя, как во сне. Еще бы ^[1621].

* * *

28 апреля 1952 г.

Сегодня мне вдруг вздумалось поехать в Grand Palais смотреть салон Независимых. Мое первое знакомство с этим салоном относится к 1912 году, когда в нем выставлялись мои приятели — ученики Bourdelle — Калкус и Островская. <…> По пути смотрел экспонаты знакомых: Eekman, живущий двумя этажами выше, выставил две жанровые картины совсем в иной манере, чем раньше, и быт, им отображенный, — явно нефранцузский. Голландский? Швейцарский? Фотинский выставил два пейзажа, на первый взгляд — незначительных, но его отмечает один из критиков. Чистовский, как всегда, имеет скверную прессу, но не проходит незамеченным; у него — несомненная половая психопатия. Его жена и ученица, Клестова, ничем от него не отличается. Кишка (фамилия художника, ничего не могу поделать) невразумителен, как когда-то в лагерном салоне, но его отмечают ^[1622].

* * *

12 мая 1952 г.

Итак, вчера я шел вечером на сеанс ^[1623], а нашел торжественное заседание с президиумом на эстраде, с почетными гостями (советский посол Павлов, военный и морской атташе и т. д.). Не знаю, в качестве ли гостей или хозяев, на эстраде сидели Prenant, Teissier, Frolow. Как и полагается на таких заседаниях, начало запоздало на три четверти часа: всегдашнее и совершеннейшее безобразие. Зал был украшен советскими и французскими флагами и, конечно, были исполнены оба гимна. После этого — речи: первая, M. Satragne (не знаю, кто такой), очень бледная и вялая; вторая, colonel Marquié, бывший французский уполномоченный в Москве по репатриации военнопленных. Он говорил час, убийственно долго, но очень хорошо, с большим тактом и умеренностью; это — несомненно первоклассный оратор.

Я смотрел кругом: публике хотелось увидеть фильм, но Marquié сумел заставить себя слушать, и слушали его с удовольствием. Голос у него — мягкий и богатый интонациями, жесты — плавные и не вульгарные; обладает некоторым юмором. Он рассказал, между прочим, какие условия поставило французское правительство советским ученым, которые были приглашены французскими научными кругами: во-первых, за время пребывания во Франции не посещать советское посольство; во-вторых, не посещать французских ученых на дому; в-третьих, не вести никаких разговоров частным образом. Эти условия, верх наглости, были специально придуманы так, чтобы советские ученые отказались от поездки. Но условия были приняты, и тогда французское правительство ответило, что ввиду трудного положения виз дать не может. Удивительные лакеи. После речей был показан фильм «Хорошее лето» ^[1624].

* * *

22 мая 1952 г.

Утром я встретил Фотинского и порадовался за него. Он продал одну из двух картин, выставленных у «независимых». Цена, которую он просил, — 50 000; покупатель-американец предложил 30 000, а сошлись на 40 000, и раму покупатель оставляет художнику. Я боялся спросить у Фотинского, часто ли бывает такая удача; по-видимому — не часто. Все-таки тяжелая жизнь для профессиональных артистов ^[1625].