Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль | Михаил Станчев, Мария Тортика (Лобанова), Георгий Чернявский | страница 176 | LoveRead.ec

Потянулись долгие и мучительные дни, а затем и месяцы в тюрьме. Мы не знаем, каким физическим и моральным пыткам подвергался Христиан Георгиевич, – следственное дело это, естественно, прямо не отражает. Но в том, что подлое и изощренное насилие имело место, можно не сомневаться. О пытках в застенках НКВД свидетельствуют почти все бывшие политические заключенные, каким-то чудом оставшиеся в живых. И тем не менее Х. Г. Раковский не давал «признательных» показаний долгое время.

Через два с половиной месяца палачи спохватились, что арест юридически не оформлен, и приобщили к делу постановление об избрании меры наказания и предъявлении обвинения от 9 апреля 1937 г., в котором утверждалось, что Раковский «достаточно изобличается в том, что он является участником контрреволюционной троцкистской террористической организации».^[1503] Разумеется, никакой «следственный материал» не мог ни в чем «изобличить» Раковского, так как таковой материал отсутствовал – предыдущие листы следственного дела представляли собой ордер на арест и обыск, протокол обыска, квитанцию, анкету.

В начале августа Х. Г. Раковский как «враг народа» был исключен из ВКП(б).^[1504]

Допросы и пытки продолжались. В числе палачей был следователь по особо важным делам при Прокуратуре СССР Л. Р. Шейнин, с легкостью душевной сочетавший руководство мучениями с импозантным общением с деятелями культуры в качестве популярного писателя – автора детективных повестей и рассказов. Однако следственное дело до конца мая оставалось пустым. Очевидно, что допросы не давали результатов и их протоколы к делу не приобщались.

В 1988 г. Генеральной прокуратурой, а затем Верховным судом СССР было установлено, что некоторые протоколы допросов, в том числе на очных ставках, фальсифицировались. Следователям разрешалось извращать показания обвиняемых, к делу приобщались заранее составленные протоколы допросов о признании «вины», самооговоры, достигнутые путем обмана, шантажа, физического и психического насилия; с допрашиваемыми «беседовал» Ежов, убеждавший, что суд сохранит им жизнь, если они признают несуществующую вину; в Лефортовской тюрьме арестованных жестоко избивали, о чем еще в 1956 г. сообщила А. А. Розенблюм, работавшая в 1937–1939 гг. начальником санчасти этой тюрьмы.^[1505]

Об издевательствах над Х. Г. Раковским архивные документы прямого представления не дают. Но косвенными свидетельствами являлись ночные допросы. Начинались они в разное время: в 22 часа, в 0 часов с минутами, в 1 час, в 3 часа ночи. Время окончания допросов, как правило, не указывалось. Лишь в одном документе можно прочитать, что допрос, начатый в половине второго ночи, завершился в шесть часов пятнадцать минут утра.^[1506]

Х. Г. Раковский сдавал позиции постепенно.

Первую победу над узником энкаведистской команде удалось одержать 1 июня, когда Раковский написал заявление на имя наркома внутренних дел Ежова. В нем говорилось: «После четырех месяцев запирательства на следствии я пришел к убеждению, что лишь коренное изменение моей позиции является единственно правильным. Приступая к даче показаний, полных и искренних, я заявляю, что до последнего времени я оставался троцкистом и был связан с троцкистским подпольем. Обещая быть откровенным и правдивым до конца, я рассчитываю, что мои показания о подпольной работе контрреволюционной троцкистской организации помогут партии и государственному аппарату выкорчевать троцкистское подполье».^[1507]

Можно представить себе, какие физические и нравственные издевательства пришлось претерпеть, чтобы собственноручно написать такую бумагу. Но уже в ней скрывалось то противоречие, которое затем на следствии и на суде будет использовать Раковский, чтобы косвенно дать понять современникам и потомкам фальшь всего дела и свою невиновность. Ведь если Раковский стремился помочь партии в искоренении врагов, как мог он сам к этим врагам принадлежать? Кроме того, автор признавал лишь свою связь с «троцкистским подпольем», но не принадлежность к нему.

Такой линии он придерживался на первом допросе через неделю, 8 июня. Это был первый протокол, сохранившийся в деле. «Признав» здесь свою принадлежность к «контрреволюционному троцкизму», Раковский тут же отмежевался от обвинения в террористической деятельности: «Лично я террористической позиции не разделял и никакой работы в этом направлении не вел». Зная или догадываясь, что предыдущие протоколы к делу не приобщены, он нашел возможность зафиксировать тот факт, что уже имели место многочисленные допросы: он сказал о своих «неоднократных на следствии устных заявлениях», о которых в деле нет следа.^[1508]

Последовали новые пытки, и через три недели следствие добилось очередной «победы». 29 июня Раковский признал, что он «разделял террористические установки подпольной троцкистской организации». Но видимо, во время этого допроса воля и мужество, которые всегда были присущи гордому болгарину, вновь возобладали. Раковский внезапно и решительно заявил следователю, который внес эти слова в протокол: «В своих показаниях все рассказал и более ничего заявить не имею».^[1509]

Более двух месяцев после этого допросы Раковского не давали результата. По всей видимости, он отказался даже от тех частичных и двусмысленных показаний, которые у него были выбиты в июне.

В этом промежутке Раковский написал обширные «показания» под заголовком «Моя подпольная к[онтр]р[еволюционная] работа во время ссылки»,^[1510] которые представляют собой, по существу дела, воспоминания о пребывании в ссылке в 1928–1934 гг. и являются изложением политических взглядов автора. Хотя и в заголовке, и в тексте его взгляды и деятельность многократно ритуально определяются как «контрреволюционные», при внимательном ознакомлении легко можно убедиться, что эти «показания» писались не для следователей, а для потомков, в расчете на то, что архивы НКВД надежно сохранят документ для непредубежденных читателей, для историков, что и произошло.

В тексте можно встретить немало фамилий лиц, участвовавших в «контрреволюционной троцкистской деятельности», но все эти упоминания таковы, что причинить вред этим людям они не могли – речь шла либо о тех, кто уже был казнен сталинским режимом, либо же излагались факты, заведомо известные тайным службам хозяина.

С чувством достоинства и гордости Раковский писал, сопровождая, как в Зазеркалье Кэрролла, соответствующие высказывания эпитетами «троцкистские», «контрреволюционные», о том, что после высылки Л. Д. Троцкого из СССР и капитуляции ряда оппозиционеров он фактически стал первым теоретиком оппозиции, осуществил громадную аналитическую работу, хотя «не делал окончательных выводов и не спешил давать свою оценку событиям».