Рыбаки - читать онлайн книгу. Автор: Чигози Обиома cтр.№ 39

— С тобой все хорошо? — спросил Обембе.

Кивнув, я промямлил:

— Да.

— Тебе надо попить.

Он принес мне еще воды в кружке.

— Бери, пей. Больше не надо бояться.

Когда он это сказал, мне сразу вспомнился один случай. Мы тогда еще не рыбачили и возвращались домой с футбольной площадки, как вдруг из остова недостроенного дома выскочила собака и принялась на нас лаять. Она была тощая — хоть ребра на боках пересчитывай. Ее шкуру, точно крапинки — ананас, покрывали пятна и свежие раны. Бедное создание рывками, угрожающе подбиралось к нам. Я, хоть и любил зверей, но боялся собак, львов, тигров и прочих крупных кошачьих: начитался, как они разрывают людей и животных на части. И вот при виде этой собаки я закричал и прижался к Бодже, а он, желая успокоить меня, подобрал камень и швырнул им в пса. Боджа не попал, однако пес испугался: продолжая гавкать, машинально дергаясь в нашу сторону и помахивая тонким хвостом, он все же попятился, оставляя следы на земле.

— Собака ушла, — обернулся ко мне Боджа, — не надо бояться.

В тот же миг страх прошел.

Пока я пил воду, во дворе разразился настоящий ад. Где-то поблизости взвыла сирена. Вот она стала громче, и послышались новые голоса: какие-то люди требовали дать им дорогу. Должно быть, приехала «скорая». Толпа закричала, когда раздувшееся тело Боджи понесли со двора. Обембе метнулся к окну в гостиной: хотел посмотреть, как тело Боджи погружают в «скорую». Одновременно он старался, чтобы отец его не заметил, и приглядывал краешком глаза за мной. Снова, и на этот раз совершенно оглушительно, взвыла сирена, и Обембе вернулся в комнату.

Воду я допил, меня больше не тошнило, однако мысли все еще лихорадочно вращались в голове. Я вспоминал день, когда Икенна толкнул Боджу и тот разбил голову о металлический ящик. Обембе тихо сел в угол комнаты, обхватив себя руками, словно его бил озноб. Потом спросил: видел ли я, когда Икенна зашел в комнату, что было у него в кармане?

— Нет, а что там у него было? — спросил я. Боджа лишь изумленно взглянул на меня. Он сидел с открытым ртом, и его выступающие резцы казались от этого больше, чем на самом деле. Не меняясь в лице, он подошел к окну, посмотрел на забор — мокрый после многодневных дождей, — вдоль которого маршировала длинная колонна муравьев. На заборе висела тряпка, и с нее капала вода, оставляя длинный след, тянущийся до самой земли. На горизонте клубилось кучевое облако.

Я терпеливо ждал ответа, но когда молчание Обембе затянулось, повторил вопрос.

— У Икенны в кармане был нож, — не оборачиваясь, ответил брат.

Я подскочил и бросился к нему, словно в комнату сквозь стену пробился дикий зверь с намерением сожрать меня.

— Нож?!

— Да, — кивнул Обембе. — Я видел. Мамин кухонный нож. Тот, которым Боджа обезглавил петуха. — Он снова покачал головой. — Я видел, — повторил Обембе, предварительно взглянув на потолок, будто полагал, что кто-то сверху кивнет, подтверждая его правоту. — У него был нож. — Скривившись, он сказал упавшим голосом: — Наверное, Икенна хотел убить Боджу.

Снова завыла сирена «скорой», вырывая меня из воспоминаний, и толпа оглушительно взревела. Обембе отстранился от окна и подошел ко мне.

— Его увезли, — хрипловато сказал он. Взяв меня за руку и бережно уложив на кровать, он повторил эти слова. Ноги у меня к тому времени затекли: я ведь так и продолжал сидеть на корточках.

— Спасибо.

Обембе кивнул.

— Я сейчас приберусь и лягу рядом с тобой. Ты не вставай, — сказал он и направился было к двери, но на пороге встал и, обернувшись, улыбнулся мне; на глазах у него поблескивали две прозрачные жемчужины.

— Бен.

— Что?

— Ике и Боджа мертвы. — Челюсть у него задрожала, нижняя губа выпятилась, а жемчужины скатились по щекам, оставляя влажные дорожки.

Я не знал, как следует понимать его слова, и просто кивнул. Обембе вышел из комнаты.

Пока Обембе собирал совком и веником мою рвоту, я лежал, закрыв глаза, а воображение рисовало картину того, как погиб Боджа, как он — если верить людям — убил себя. Вот он стоит над телом Икенны — воя и внезапно осознав, что одним поступком, одним махом обесценил собственную жизнь, опустошил ее, словно какую-нибудь пещеру со старинными драгоценностями. Должно быть, он понял, какое будущее ему уготовано, и ужаснулся. От страха в нем родилась чудовищная решимость, она впрыснула идею самоубийства в разум, словно морфий — в вену, запустив медленный пагубный процесс. Когда разум Боджи умер, он с легкостью перенес свое тело к колодцу. Страх и неуверенность стежок за стежком прошивали его разум, шов уплотнялся, пока наконец Боджа не прыгнул вниз головой — как он всегда нырял в реку Оми-Ала. Он падал без слов и не плача, тихо; в лицо ударил встречный поток воздуха. В ушах у Боджи, наверное, не застучало, и пульс не участился. Скорей всего, Боджа сохранял удивительное спокойствие, и в этом состоянии перед его мысленным взором, наверное, возникли иллюзорные явления образы прошлого, заключенные в статичные картинки. Вот пятилетний Боджа сидит на высокой ветке нашего мандаринового дерева и напевает песню «Тарзан-бой» группы «Балтимора». А вот пятилетний Боджа стоит на утренней школьной линейке; его попросили выйти и возглавить общее чтение Господней молитвы, и он обкакался. Десятилетний Боджа в 1992 году исполняет роль Иосифа плотника, мужа Богоматери, в рождественской постановке, устроенной в нашей церкви, и, к изумлению всех присутствующих, говорит: «Мария, я не возьму тебя в жены, ибо ты — ashewo!» А вот М.К.О. велит Бодже не драться. А вот Боджа — фанатичный рыбак, которым он был еще недавно. Наверное, такие образы роились у него в голове, точно пчелы — в улье, пока он опускался под воду. Когда же его ноги наконец коснулись дна, улей смело́ и все образы разлетелись.

Падение длилось недолго. Едва уйдя под воду, Боджа, наверное, ударился головой о выступающий из стенки камень. Раздался хруст — раскололся череп; кровь завихрилась в голове и, вытекая из нее, смешалась с водой. Мозг наверняка разнесло в клочья, а вены, отходящие от него, лопнули. Язык в момент удара о камень вывалился изо рта, барабанные перепонки порвались, точно старинная занавесь, и часть зубов пригоршней игральных костей полетела в горло. Потом, наверное, происходило сразу несколько вещей: тело билось в конвульсиях, а изо рта какое-то время еще вылетали неслышные звуки, и наверх поднимались пузыри, как в котле с кипящей водой. Конвульсии стали постепенно отпускать его тело, и вскоре оно замерло. Потусторонний покой окутал его, приводя к смертной недвижимости.

Пауки были порождениями горя.

Тварями, которые, по поверьям игбо, гнездятся в домах скорбящих, бесшумно, самозабвенно плетя свои тенета, пока пряжа не раздуется и не охватит весь дом. Они пришли после смерти моих братьев — среди множества прочих перемен этого мира. В первую неделю после трагедий мне казалось, будто навес или зонт, под которым мы все это время укрывались, порван и я остался беззащитен. Я стал думать о братьях, вспоминал малейшие подробности их жизней. Я словно глядел на них в некую подзорную трубу, направленную в прошлое, которая увеличивала всякое, даже незначительное действие или событие. Но изменился не только мой мир. Все мы — отец, мать, Обембе, я, Дэвид и даже Нкем — страдали каждый по-своему, но в первые несколько недель тяжелее всего приходилось именно матери.