Алла — мне:
— Вступай!
Я вступил, но нас все равно не выпустили.
Я, как и многие другие, умирал от ее голоса. На меня как музыканта действовали еще ее приемы пения. Тогда не было принято петь так, как пела она. Ее знаменитое глиссандо вверх и вниз голосом — никто не позволял себе. Ее пение — прорыв в новое качество. И всегда, когда я слушал ее, у меня мурашки по спине бежали. Это не комплимент. Аллу и нельзя закормить комплиментами, она ко всему привыкла.
Единственное, что могу сказать, приходя сегодня на ее сольные концерты, я каждый раз задаю себе вопрос: «Вот я сижу в зале, вот Алла, вот сцена, там только черный кабинет, ничего лишнего, а будет ли со мной то же, что было прежде?» Сам страхуюсь: «Наверное, не будет, прошло же столько лет!» Но Алла начинает петь — и вот вам ее феномен: всегда было и будет то же самое, что было со мной когда-то. Она не просто певица, она — драматическая актриса. И этим все сказано.
Но чем больше проходит времени, тем больше я почему-то вспоминаю именно первые «Рождественские встречи». Может, потому, что это начало, первые шаги, молодость, но по ним у меня ностальгия, и все, что было тогда, кажется хорошим.
Есть такой анекдот. Спрашивают мужика пенсионного возраста:
— Когда было лучше, сейчас или тогда?
— Конечно, тогда, — отвечает он.
— Почему же? Тогда были сталинские репрессии и, насколько мы знаем, ваша семья пострадала.
— Как почему? — говорит мужик. — Тогда водка была дешевле и девки моложе!
Про мои воспоминания о первых «Встречах» такое сказать нельзя.
Ничего подобного. Они были неповторимые, единственные в мире. Царил дух единения, никто никому не завидовал. Никто не думал, выступать ли первым номером, последним или в середине, с одной или двумя песнями.
Можно было в любую минуту зайти в гримерку друг к другу. Мне, как и Вовке Преснякову, нравилось естественно заходить в комнату, где переодевался корейский балет. И никто из девушек не визжал, как в «Белом солнце пустыни», не задирал подол, закрывая лицо, а все вели себя непринужденно.
И вот характерный эпизод. Помню, вскоре после первых «Встреч» я выступал во Владивостоке перед моряками-подводниками. Они в виде подарков закидали всю сцену бескозырками и пилотками. Одну я взял на память. И когда для очередных «Встреч» Юдашкин сшил мне шикарный розовый костюм, я надел эту пилотку, нашел белый значок и прикрепил его к ней. Наши стали говорить, что я похож на эсэсовца. Но эсэсовцы не носили таких костюмов.
Розовый костюм — веяние того ушедшего времени. Один из моих поздних кумиров — Элтон Джон. Это у него были немыслимые костюмы, очки, головные уборы. Признаюсь, этим он меня заразил. И в новом прикольном костюме я чувствовал себя великолепно. Такую атмосферу создавала у нас Алла.
И, пожалуй, главное.
Для «Рождественских встреч» я написал хитовые песни — «Красавица жена», «Билет на Копенгаген», «В тихом омуте». Опять же это Алла еще перед первыми «Встречами» сказала мне:
— Садись за фортепьяно, ты — пианист, когда-то сочинял хорошие вещи. Пиши себе репертуар.
С ее легкой руки я сочинил тогда заглавную песню к «Встречам» на стихи Ильи Резника. Она вылилась из меня легко, получилась светлая, хорошая. Если себя не похвалишь, то кто? Естественно, были в ней битловские нотки — я битломан с большим стажем, — но обошлось без плагиата. Только такой битловский отсвет.
Алла открыла мне дорогу, я по ней лечу, прыгнув с трамплина, и хочется набрать высоту и не приземляться.
«Встречи-91». Быть или не быть
Алла вспомнила: еще тогда, когда она только начинала, жизненные обстоятельства однажды сложились так, что, казалось, нет выхода. Оставалось только выть от тоски и бежать на край света. Она брела бесцельно по московским улицам, добрела до площади трех вокзалов и решила укатить в никуда, в неведомое.
Неведомым в тот раз оказался город на Неве. Там у Аллы не было ни близких, ни знакомых. Ее никто не знал и не ждал. Она шла одна по незнакомым улицам и просила счастья у судьбы. Просила так, как в песне, рожденной много лет спустя: «Судьба, прошу: не пожалей добра...»
Впрочем, что говорить, события 1990 года оказались совсем непохожими на те, что она пережила раньше.
«Я завидую молодым девчонкам только в одном, — сказала сегодня Пугачева, — они могут, одеться как хотят, танцевать как хотят. У них появилась теперь возможность следить за собой, привести себя в порядок.
Во всем остальном я не завидую им, мне так жалко их. Я как представлю, что у каждого своя судьба, что им еще нужно прожить эту жизнь... Боже! И чтобы не сломаться. Мы же среди людей живем разных, и люди не всегда добрые, не всегда отзывчивые, не всегда порядочные. А любой человек рождается с доверием к другому. И сколько трагедий девчонке шестнадцати лет предстоит пережить за всю свою жизнь. Сколько трагедий...»
На долгое время Пугачева исчезла: ни сольных концертов, ни новых записей на пластинки, ни гастролей. И появилась на телеэкране только седьмого января девяноста первого года. Пела так, словно стоит на краю пропасти, куда ее столкнут или она сама в нее бросится.
Что же тогда произошло? Банальное. И трагическое.
Она ждала ребенка, подчинилась настоятельному требованию мужа, Евгения Болдина, и матерью не стала. В больнице ей сказали, что у нее был бы сын. Грех страшный. После этого ей никто и ничто стали не нужны — ни муж, ни песни. Депрессия. Она пила — не нашла другого способа заглушить боль.
И только за месяц до Рождества, когда звонки не умолкали — «Будут ли „Рождественские встречи“?» — сумела найти в себе силы и сказать: «Все. С прошлым покончено. Я должна себе доказать, что справлюсь с собой и выйду на эстраду во что бы то ни стало».
Спасибо за то, что уйду,
Не дождавшись, пока ты уйдешь.
Спасибо за сына,
Которого не было, да и не будет, —
спела она в первой же песне новых «Рождественских встреч». И потрясла всех особой, обнаженной откровенностью.
А ведь, что скрывать, были и среди хорошо знающих ее те, кто уже считал: ее песенка спета.
— Не дождутся! — сказала мне с улыбкой Алла. — Я заколдована. Неужели не видно? Заколдована и очарована! — Она уже смеется и продолжает: — Во мне живет маленькая девочка без возраста, а все остальное — оболочка, которая может стареть, если за ней не ухаживать. Да я и не боюсь старости. При чем здесь старость! Она — удел каждого. Я теперь вообще не думаю о завтрашнем дне. Мне сегодня должно быть хорошо или плохо, но сегодня. Еще я буду думать о завтрашнем! Я всем довольна. Довольна...
Володя Пресняков, у которого было время понаблюдать за Аллой, сказал в нашей Малой студии:
«Алла не поет песни. Она их, можно сказать, прочувствывает через себя. Она их рассказывает. Это даже не песни, а маленькие истории из жизни каждого человека. То, что она поет, происходило практически с каждым.