В блокадном Ленинграде - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Лихачев cтр.№ 33

Я уже не ходила, болели ноги, на голове были болячки, одолевали вши. Мама тоже перестала ходить на работу.

13 апреля умерла мама. Ее соседка завернула в простыню и увезла, но куда, я не знаю. После бомбежки у нас были выбиты все стекла из окон, было очень холодно. Сколько я была одна — я не знаю. Я помню, что пришла какая-то женщина и взяла меня на руки, а я почувствовала тепло. Другие две женщины вынесли дедушку в простыне и соседскую девочку из соседней комнаты. Так началась моя новая жизнь, по-моему, это был май месяц. Позже из документов я узнала, что была направлена в распределитель № 87 на Курляндской улице.

Об этом периоде времени я многого не помню, видимо, истощение и болезни повлияли на память. В распределителе нас стали готовить к поездке на корабле. Предупредили, что будет укачивать и «кидать» по кораблю, но это надо терпеть. Когда мы плыли на корабле по Ладожскому озеру, в моменты бомбежки моряки ставили нас к стенам корабля и удерживали, сцепив руки, чтобы никто не свалился за борт от волны и качки.

Эвакуировали нас по Ладоге в Пошехоно-Володарский район Ярославской области, в детский дом. В этом детском доме я прожила 2 года и окончила 4 и 5 класс школы. Нашла меня моя крестная и забрала к себе в деревню Черная Заводь Ярославской области. Живя у крестной, я окончила 6 и 7 класс школы. В 1946 году от крестной меня взяли к себе дядя Миша и дядя Павел (это родные братья моей мамы), у которых я жила по очереди. В 1947 году я поступила работать учетчицей на фабрику вычислительных машин и механизированного учета.

Родился в Ленинграде в 1938-м. Первый яркий кадр воспоминания о блокаде такой: это детский сад, вырытые щели в садике на среднем проспекте Васильевского острова. И вдруг объявили воздушную тревогу, может быть, даже первую воздушную тревогу в Ленинграде. Воспитатели велели взять матрасы, держать их над головой и двигаться к этим щелям. В этот момент приходит отец с работы и видит такую картинку, что все детские группы идут под матрасами в сад — прятаться от бомбежки.

Другое воспоминание: уже зимой мы ходили с бабушкой за водой на Неву, к Горному институту — там военные моряки поддерживали прорубь постоянно. И бабушка придумала: на палку от швабры прицепила банку консервную, чтобы было очень удобно черпать воду. И на санках мы набирали воду и возили в бомбоубежище. Оно было у нас рядом с домом, рядом с 17 линией Васильевского острова. Сначала часто бегали, как только объявляли воздушные тревоги, потом привыкли. Бабушка, к сожалению, зимой умерла. Фактически выкормила меня своим хлебом, а сама умерла.

…Первые дни войны можно было поесть за большую цену. Правда, я не помню, за сколько, но можно было пойти в Асторию или Метрополь. Метрополь — ресторан на Садовой, недалеко от Публичной библиотеки, ну а Асторию вы все знаете. И мы с папой и мамой пару раз туда приходили. Они брали картофельное пюре — порцию второго — и биточки или котлеты. Мама всегда брала одну порцию папе, а вторую мы с ней съедали пополам. Это в начале войны. Потом — ходи, не ходи — голод везде был.

Во время блокады — не в первые дни, а немножко позднее — не отоваривали ни сахарный песок, ни крупу, ни масло, ничего. Когда-то там один раз, может быть, за всю зиму дали масло, по 50 или 60 грамм на талоны, по одной карточке. Конечно, такие карточки как иждивенческая (для тех, кто не работал), детская, это вообще, считайте, ничего.

Брать можно было только хлеб. И то за хлебом выстраивались очереди с самого раннего утра, а иногда и с ночи. Были и такие дни, когда и хлеба не было, потому что не было воды, не привозили вовремя муку.

Помню, как в январе мы с мамой пошли за хлебом вместе. Отстояли большую очередь на улице перед входом, потом нас пустили в булочную, и до того, чтобы нам получить хлеб, оставалось человек 10. И вдруг один мужчина в ватнике, худой, поворачивается, показывает на маму и говорит: «Ха! А эта, видать, скоро умрет, посмотрите, нос-то у нее совсем заострился!».

На него публика зашикала: «Ты что говоришь, как ты смеешь говорить такое при ребенке!». Он заткнулся, конечно. Заставили замолчать. Но мама-то слышала, и я слышала. В общем, пришли мы домой — мама легла. Больше она уже не вставала. Это было число 15–16, где-то в середине января. А умерла она 21 января 42-го года. И то, что он сказал, оказалось правдой.

А дедушка с бабушкой ночевали с 7 декабря у дедушкиной родной сестры, а мы с мамой и папой — у тети Кати. Папа умер 20 декабря, а дедушка — 23 декабря. Дедушка умер во сне, а папа… у него началась предсмертная агония. Одна медсестра (ее попросили прийти посмотреть) говорит: «Вот бы ему сейчас вколоть хорошую порцию глюкозы и привести в чувство, но где же ее возьмешь». В общем, он так промучился и около часа ночи, уже 21 декабря, умер.

Мама и бабушка трупы дедушки и папы не повезли, как многие возили, на ближайшее — Волковское — кладбище. Далеко от 7-й Красноармейской идти на Волковское. Трупы дедушки и папы привезли к нам на квартиру. Папу положили на стол, и у него так рука со стола свисала. Когда проходишь мимо стола, особенно когда темно становится, можно было наткнуться на руку. А дедушку положили на полу, сначала в гробу (рабочие принесли гроб), а когда топить было нечем, бабушка расколола гроб, и он просто лежал на полу. Чуть-чуть влево — натыкаешься на дедушку… труп дедушки… Чуть-чуть вправо, когда, допустим, я бегу открывать дверь, натыкаешься на папину руку. В общем, было неприятно очень.

Причем у нас все окна были закрыты: никакого просвета, никакой щелочки, чтобы даже если чиркнула спичка, никакого огня не было видно. То есть идешь совершенно в темноте, и можно наткнуться и на руку покойника, и на тело покойника.

22 июня 1941 года мне исполнилось 13. Гуляла в этот день с подругой по городу. У магазина увидели скопление людей. Там висел репродуктор. Женщины плакали. Мы поспешили домой. Дома узнали: началась война.

Семья у нас была — 7 человек: папа, мама, 3 брата, 16-летняя сестра и я, самая младшая. Сестра еще 16 июня отправилась на теплоходе по Волге, где война ее и застала. Братья добровольцами ушли на фронт, папа был переведен на казарменное положение в Лесном порту, где работал слесарем. Мы с мамой остались одни.

Жили мы за Нарвской заставой, тогда это была рабочая окраина. Кругом дачные поселки, деревни. Когда немец наступал, всю нашу улицу запрудили беженцы из пригородов. Шли, нагруженные домашним скарбом, несли и вели за руки своих детей.

Я помогала дежурить в сандружине, где командиром звена была моя мама. Однажды увидела, как в сторону Ленинграда от Средней Рогатки движется какая-то черная туча. Это были фашистские самолеты. По ним стали стрелять наши зенитки. Несколько подбили. Но другие пролетели над центром города, и вскоре мы увидели невдалеке большие клубы дыма. Потом узнали, что это разбомбили продуктовые Бадаевские склады. Они горели несколько дней. Горел в том числе и сахар. Голодной зимой 1941/42 годов многие ленинградцы, у кого хватало сил, приходили туда, собирали эту землю, вываривали ее и пили «сладкий чай». И когда уже земля была не сладкая, ее все равно копали и тут же ели.