Любимец Израиля. Повести веселеньких лет - читать онлайн книгу. Автор: Аркадий Лапидус cтр.№ 32

Но ненадолго! Родился сын, размеры одежды моей крохотулинки слегка изменились, да и жить на пенсию и заработок папаши было невозможно трудно. И так как медиком я работать уже не хотел, то пошёл на швейную фабрику сначала учеником, а потом и самим настильщиком, упаковщиком и грузчиком. Работа посменная и такая, что ни минуты нет отдыха. Бригада была комплексная, и получали с выработки. Только одну операцию закончишь, а уже другая ждёт тебя. Рубаха была всё время мокрая на отжим, уставал я страшенно, но невроз на какое-то время опять сгинул. Физическая изнурительная трудотерапия дала отличный результат! Я даже в свободное время вёл три раза в неделю драмкружок в одном из Домов пионеров и обучал игре на фортепиано довольно взрослую девочку. И если про постановку спектакля я имел какое-то представление, то на фортепиано не играл даже в объёме трёх классов. Моя крохотуля кончила музыкальную школу по этому классу и показывала мне очередную гамму, а я – ученице.

Как донёс и показал, так сразу забыл, а ученица шпарила вовсю… Конечно не только гаммы!.. Вы удивитесь, но впоследствии, после моего преподавания она поступила в музучилище. То есть она у меня так виртуозно играла пьесы для пятого-шестого и седьмого класса, что я только испуганно слушал. С отчаяния, какие только чудеса не сотворишь! Да и девочка была необыкновенно одарённая и усидчивая…

Пропахал я так девять месяцев, одел мою принцессу и сыночка, застолбил малую толику деньжат и понял, что нужно двигать всё-таки в искусство. Тем более что на моём фабричном месте никто и трёх месяцев не выдерживал. Самое рабское и потогонное место было! Поэтому прослушался я в филармонии и был принят в капеллу драматическим тенором.

Надо напомнить, что в консерваторию я поступал как бас, в Гнесинку как баритон, а вот теперь был принят как драматический тенор. Им нужны были теноры, а мне нужна была работа по профилю.

Но сразу меня в капеллу не посадили. Это была казахская капелла, и надо было сначала подучить казахский язык, его фонетическую специфику и партии. Поэтому дали мне кучу нот и партии и концертмейстера-казашку и мы с ней долбили репертуар и язык. И хотя мотивация у меня была очень высокая, и музыкальная часть партий осваивалась, но язык ни шёл, ни в какую.

Далеко потом я обнаружил, что совершенно потерял способность к изучению языков. То ли это потому, что слишком много их учил и ни один не освоил и в мою голову подселили из высших сфер гениального голкипера, то ли от природной бездарности в этом плане.

В школах впаривали то немецкий, то английский и обязательно казахский, в медучилище латынь, немецкий и опять казахский, в консерватории итальянский и опять же английский и казахский и какие-то слова проскакивали в запасники памяти, но чтобы в осмысленные предложения их складывать – это никак!

Но из капеллы меня не выгоняли за неуспеваемость, а занимались индивидуально и не только по языку и репертуару. Главное то, что сам руководитель капеллы – Молодов Анатолий Васильевич положил на меня свой профессиональный глаз. Тем более, что я сказался литовцем, а литовцы и хоровое пение – дело святое! Он лично давал мне уроки вокала и строил карузовский голос и манерупения «бельканто». Будучи в консерватории заведующим кафедрой хорового дирижирования он видимо хотел в очередной раз утвердиться в своих педагогических талантах. И так как это мне нравилось, то дело потихоньку шло на лад. Да и супружнице приятно было, что у её мужа появилось удостоверение артиста капеллы, а не какого-то там непонятного настильщика и комплектовщика без квалификации.

И вот меня наконец-то посадили в коллектив, чтобы я слушал и ловил на слух репертуар и здесь я, конечно, был успешнее, чем на индивидуальных уроках. Тем более что очень много было не языковых подпевок, а тарабарщины типа "ай-чучучу-дыгыдыгы-дын, ай-чучучу-дыгыдыгы-дын!".

И тут я обнаружил ситуацию почти по анекдоту, где мужик говорит, что любит групповой секс, а когда его спрашивают почему, то отвечает, что всегда можно сачконуть. Всегда кто-нибудь только делал вид, что поёт и Молодов периодически пробегал по рядам, выставляя в сторону сачков своё музыкальное ухо. Один мужик вообще держал на пюпитре сверху нот конспекты и писал во время репетиций контрольные. Он учился заочно в институте народного хозяйства и не терял ни минуты.

Ясно, что руководителя периодически колбасило до невозможности. Иногда он становился просто бешенным. Потому что поймать кого-то за беззвучный язык было практически невозможно. Только он подходил к какой-то части капеллы, как в этом месте все пели. Причём сачки не резко вступали, а постепенно раздували свой сладкий голос.

От бессилия Молодов белел, краснел, синел и такие фортеля выкидывал, что люди иногда увольнялись целыми пачками. Не все же были сачками, а пойди докажи, что ты не верблюд. Как всегда вместе с водой выплёскивался и ребёнок. Но я думаю, что если бы он не мстил халтурщикам, в горячке и садистски зазря обзывая всех дам поголовно, то курицами, то коровами, а мужиков баранами и ещё чем похлеще, то давно бы не один инфаркт схватил бы. А так пар выпустит – и снова красив, элегантен и талантлив.

Да-а… Всё равно нравился он мне! Когда дирижировала его жена, зевотой рот раздирало, а как появлялся он, сразу становилось интересно. Чего от него не отнимешь, так это то, что личность он был неординарная и харизматичная. А так как вокруг роились такие, сякие, но все обыкновенные и потому скучные, то плохо было ему в одиночестве. Может быть ещё и поэтому он так вцепился в меня. Нутром почуял подобного ему – нестандартного. Если бы я выучил казахский язык, то наверняка стал бы постоянным солистом.

Но сидел в капелле один артист, которому вообще не нужно было напрягаться. Что бы он ни делал, он был заранее прощён и обласкан. Это алкоголик Паша-октавист. Ему ни казахский, ни тарабарский язык был не нужен. Он почти всегда молчал, но в определённом месте как даст свою органную ноту, так кайф по всему телу капеллы разливается. Бывало неделями, в запоях отсутствовал этот русский мужик с огромным картофелеобразным фиолетовым носом, но никаких нареканий не получал и зарплату ему только повышали. Что поделаешь – бас-профунд – редчайший дар!

Я же от несвойственных моей природе обертонов стал постепенно уставать и нервничать. На перерывах я всё чаще стал просить одного баса-солиста спеть что-нибудь, и такой мёд разливался по моей душе, и я так настраивался, что неожиданно и непроизвольно как дам низкую ноту, так в рояле струны делали "У-уу!". Бас только качал головой. Он всей душой сочувствовал мне.

Наконец и Молодов понял, что я не Энрико Карузо, а Матиа Батистини. То есть не тенор, а баритон. Этим ему помог мой очередной ларингит. И хотя баритонов было в избытке, но он меня не выгнал, а продолжал вокальные уроки и только сменил теноровые партии на баритональные. Ну, тут уж я, конечно, плавал как рыба в воде. А языковые дела имитировал и в основном распевал на «а», «о», «у», "ы".

А тут праздники! И все хоры города загнали в оперный театр на репетицию объединённого хора. Это только церковного хора не было. А так и милицейский, и армейский, и консерваторский, и родной оперный, и наш выли как один сумасшедший. И тут для сачкования был уже космический простор, и переговорный гул стоял непрестанно. Почти все певцы периодически по тем или иным причинам увольнялись из одного хора и шли в другой. А так как все уже давным-давно знали репертуары всех хоров, то поэтому планы "ты туда, а я сюда" осуществлялись на раз. Вот я и сидел в зале и слушал, открыв рот, эти дивные истории о вокальной ротации и сплетни об идиотах-руководителях и их гомосексуальных, гиперсексуальных и даже педофильных наклонностях.