Улица Красных Зорь - читать онлайн книгу. Автор: Фридрих Горенштейн cтр.№ 23

– Если ты, Иван, отказываешься предпринять совместные действия, то я приму свои меры. Поступай со своим сыном как тебе заблагорассудится, я же думаю о своей дочери. Пусть тебе безразлична судьба Бэлочки, но чтоб отец был так безразличен к судьбе собственного сына!.. Или для тебя важнее всего собственные удовольствия, собственное половое разнообразие как с вдовами, так и с молодыми девицами?

Последние слова, особенно намеки на молодую медсестру, новую любовницу Ивана Владимировича, Мери Яковлевна пыталась удержать, еще за секунду до того была уверена, что не скажет, как бы ни была раздражена. Однако не удержалась, однако сказала.

– Ты, Мери, – медленно, торжественно, как говорят оскорбленные люди, пытающиеся сохранить свое достоинство перед оскорбителем, начал Иван Владимирович, – ты, Мери, болезненно раздражена, и я имел бы право оскорбиться твоей бестактностью, если б не был твоим гинекологом и не знал причин. В твоем отношении к дочери есть элемент извращения полового чувства, достаточно подробно описанный немецким психологом Эбингом наряду с уранизмом, лесбосской любовью и прочим подобным…

Этот разговор окончательно предопределил их разрыв. И сейчас, лежа на диване, Мери Яковлевна, несмотря на болезненное состояние, с мстительным наслаждением думала, как воспримет Иван Владимирович историю с книгой «Строение половых органов».

В тот же вечер книга была послана с Надей и передана лично в руки Ивану Владимировичу. К книге была приложена записка, сухо и коротко излагавшая суть дела и требовавшая, чтоб дурно воспитанный сын Ивана Владимировича более не посещал ее, Мери Яковлевны, дома и не встречался с Бэлочкой.

Вопреки надеждам Мери Яковлевны, Иван Владимирович, однако, быстро справился с порывом отцовского гнева, первоначально действительно им овладевшего.

«Тут не мудрость нужна, не святость, а терпение, – думал Иван Владимирович, глядя на своего сына, которого призвал в кабинет для разговора. – Он уже не мальчик, а молодой человек и с возрастом все более становится похож на меня; только глаза как у матери».

– Здесь, в записке, Мери Яковлевна требует, чтоб ты больше не встречался с Бэлочкой.

– Мы будем встречаться, папа! – сказал Сережа.

– Я это понимаю… Вы можете даже встречаться здесь, если захотите.

– Спасибо, папа! – обрадованно воскликнул Сережа.

«В конце концов, мой либерализм – мера вынужденная, впрочем, как всякий либерализм, а потому – единственно возможная, – подумал Иван Владимирович. – Ремнем его уже не отхлестать. Может, надо было раньше, а теперь уже поздно. Угрозы только вызовут в нем злобность и раздражительность».

– Ты, однако, понимаешь, дружище, – сказал Иван Владимирович, стараясь придать своему голосу побольше холода и строгости, – ты, однако, осознаёшь свой проступок?

– Осознаю, – сказал Сережа, подыгрывая отцу в их общей попытке найти разумный выход из неприятной ситуации.

– Я уж оставляю в стороне сам факт заимствования тобой – не хочется употреблять слово «кража» – заимствования чужой книги. Но что, интересно, ты в ней нашел? Тебе было интересно?

– Интересно, – признался Сережа.

– Вот что, дружище! Поверь мне: если ты станешь развивать свой интерес в этом направлении, то вскоре потеряешь всякий другой интерес к девочке, с которой дружишь, и станешь стремиться к тому, что, в общем… И преждевременно, и глупо для вас! Я не буду объяснять, да это пока и сложно тебе понять. Те, кто занимается этим профессионально, например я, чувствуют это гораздо сильней, чем кто-либо. Необходимо отделять одно от другого, пока это возможно, а ты стремишься объединять.

– Что отделять, папа? – в недоумении спросил Сережа.

«Не слишком ли я разоткровенничался перед сыном? – спохватился Иван Владимирович. – Хотел погасить соблазны, а вместо этого только разжег. Тяжело все-таки воспитывать без матери. Любящая мать нашла бы слова, как она находила их с первых дней, заботясь о здоровье и несложном блаженстве младенца. Ведь капризы и страсти повзрослевших детей, даже подростков, представляют аналогию крикам новорожденного. Мать и младенец едины еще со времен утробной жизни ребенка; отец же отделен, увы! Оттого мать находит слова по инстинкту, нам же приходится искать их рационально. А какая же может быть логика в любви? То, что нам непонятно, то, что мы не способны понять, все это названо нами «тайны жизни». Но объяснять это Сереже невозможно и опасно. Подростки не терпят тайн, всякая тайна их враждебно раздражает, потому что именно в этом возрасте должны закладываться стойкие элементы бодрости и жизненности… Той ясности, которая царит в полдень, когда нет теней. Вот у Пушкина:

В этом четверостишье, как и часто у Пушкина, может быть найден и иной, непрямой смысл. Стремление к постыдной цели со времен Адама… У каждой человеческой жизни есть своя история и своя предыстория. В истории своей человек получил множество заповедей. Но в предыстории он получил только одну: плодиться и множиться. У Сережи как раз сейчас предыстория, трудный возраст. Какова предыстория, такова будет и история; во всяком случае, историю уж нелегко будет переписать, все заповеди придут слишком поздно…»

Сереже нравилось, что отец в разговорах с ним, когда случались такие разговоры, часто задумывался, как бы замолкал на полуслове. Это значило, что он беседует с ним не как с мальчиком, а как с равным. Так Сереже казалось.

– Что от чего отделять, папа? – снова повторил свой вопрос Сережа. – Что с чем не соединять?

Иван Владимирович поднял глаза и посмотрел на сына. Он словно почувствовал себя обвиняемым, допрашиваемым сыном, которому был не в состоянии помочь, потому что не знал, как это сделать, будучи и сам беспомощен перед теми вопросами, что задавал ему Сережа, да к тому же еще будучи растравлен взглядом этих глаз, некогда принадлежавших женщине, принесшей ему столько горя и страданий… И вот теперь, через сына своего, через ребенка своего, эта женщина задает ему вопросы-обвинения! Иван Владимирович почувствовал себя виновным перед ними, но, чтоб эту вину публично не признавать, поступил так, как всегда поступают люди, не желающие признавать свою вину, но обладающие властью и силой.

– Вот что, дружище, – сказал Иван Владимирович уже другим, жестким и властным тоном, – видно, напрасно я пытался тебя убедить добром, напрасно пустился с тобой в рассуждения, которые ты не понимаешь или не хочешь понимать. Тут моя вина. Я думал, что мой сын уже взрослый человек; в действительности же я имею дело с дурно воспитанным мальчишкой! Ты ведешь себя как не помнящий родства бродяга, как уличный хулиган…

«Однако что я говорю? – с испугом думал Иван Владимирович. – Ведь все разрушил, что возвел! Разве можно воспитывать сына на таких перепадах», – но при этом говорил совсем иное, не в силах остановиться, и тот гнев, который он преодолел вначале, теперь им полностью овладел, так что в конечном итоге сбылось задуманное Мери Яковлевной.