Дымились избы и полуземлянки на обезлюдевшем Подоле, пламя пробивало сквозь камышовые кровли. Жутко-пустынно глядела эта ничем не защищенная часть города. В пламени занимающегося пожара бежал только маленький мальчишка, которого тащила за собой перепуганная коза. Мальчишка ревел изо всей мочи, но ремешка не выпускал. Доброгасту казалось, что он видит, как бледность заливает лицо мальчика, как дрожат его измазанные какими-то ягодами губы. Доброгасту и потом часто вспоминался этот плачущий мальчишка и эта коза с вытертой у сосков шерстью… Они бежали навстречу врагу.
Мучительная неизвестность, тревога сквозили во всем: и в том, как ныли тоскливым эхом окрестные леса, и в том, как всплескивалась отделенная теперь от города родная река – седой могутный Днепр – Словутич. Только красное солнце равнодушно шло мимо, совершая свой издавна выбранный путь.
Со всех сторон посыпались вопросы:
– Куда посадить лучников, Доброгаст?
– Кому меч давать, а кому секиру?
– Кто будет верховодить на Кузнецких воротах?
– Доброгаст, телега с сулицами
[46] прикатила, прикажешь раздавать?
– Сколько мечей братчине кожемяк?
В этой всеобщей сумятице, где каждый лез на стену, что-то кричал, ругался, спорил из-за оружия, нужно было не растеряться, навести хотя бы относительный порядок.
– Скачи к Северным воротам, Идар, – приказывал Доброгаст подъехавшему на коне другу, – их надо засыпать землей – ненадежны. Да не просто землей – деревья руби, вали под ворота, чтоб не осела земля.
– Бери моего коня, Гусиная лапка, скачи вдоль стены до березы над Козарьей беседой, там пролом завален камнями и глиной облеплен. Пусть бросают под стену хворост и жгут его, пока не обгорит глина.
– Гей, борода, гони со стены мальчишек, – уселись, как воробьи на тыне.
– Дубленые шкуры, кожемяки! Вам на воротах быть, выдюжите?
– Добро! – отозвались хором кожемяки. – Нас много – ядреный лес.
– Здорово, Доброгаст! – помахал рукой Глеб, шея обмотана чистой тряпицей, желтые кудряшки волос подпалены.
– Ну, как ты? – спросил Доброгаст.
– Живой, – весело ответил Глеб, – тлела на мне рубаха, и бежал я, как оголтелый, пока не бултыхнулся в Глубочицу…
Быстро, быстро приближались печенеги, захлестывали город мертвой петлей, степным волосяным арканом. На Самвате затрубили в турьи рога, предупреждая об опасности.
– Эгей, Братила! Слышишь, глухая тетеря? Готовь стрелков своих, говорю, – раздался на лестнице ворот чей-то грубый голос.
– Ступай к лешему, – ответил Братила, – орешь, точно рожать собрался.
– Сам к нему иди, медная рожа! Вот ужо поднимусь к тебе, кикимора болотная, – огрызнулся внизу человек и через минуту, не слыша ответных ругательств, добавил уже другим тоном. – Слышь, Братилко! Прощай пока!
– Иди, иди, – нетерпеливо отозвался тот, – я еще тетивы не свил, прощай!
На защите Кузнецких ворот остался один из отрядов Доброгаста, братчина кожемяк и четверо храбров.
– Гляди, Буслай, идут… – сказал Яромир, кивая головой в сторону наступавших.
Ослепило глаза – печенеги шли ровными рядами от Днепра, сверкая чешуею кольчуг.
– Слуша-а-йте, люди! Слушайте княжого мужа Ратибора Одежку! Ратибор под трезубцем! Повинуйтесь наряднику Самваты, повинуйтесь Одежке, – промчался вдоль стены бирюч.
Ратибор в залитой кровью одежде стоял с Блудом на открытом месте и размахивал красным стягом, на котором прихотливо закручивался черный трезубец.
– Вот так притча! – воскликнул Тороп. – А я его нынче коленом под зад…
Храбры недоуменно пожали плечами.
Печенеги, положив на плечи круглые, обитые кожей щиты, вплотную подошли к стенам.
– Ав-ва-йа! – раздавался их воинственный клич.
Жутко взвизгнули тысячи стрел, понеслись навстречу осаждавшим. Стали падать, опрокидываться печенеги, но яростный вопль их не утихал. Основной удар был направлен на Кузнецкие ворота и, казалось, нет силы, которая бы могла выдержать его. Расщеплялись доски заборолов, летели копья, упрямо ломился в ворота таран – окованное железом и положенное на колеса огромное бревно. Степняки лезли и лезли, ставили лестницы, старались перемахнуть стену. Казалось, вышедшие из берегов волны столкнуло и взбаламутило. Они бурлили, пенились у стен, поднимаясь тяжелыми валами, разбиваясь о твердый камень. Пена их – косматые шапки, шлемы, звериные шкуры; брызги – соленая человеческая кровь.
Плечо к плечу сражались горожане на стенах Самваты, и, если кого сшибал камень или пронизывала стрела, тотчас же на его место поднимался другой, вытащив из тела убитого товарища стрелу, посылал ее обратно. Сыпали сверху горящие головешки, бросали бревна, – дымились шапки печенегов, ломались хребты. Но и русские гибли десятками; валились они со стен, как подрубленные деревья, кровью и пылью пачкая праздничные рубахи; умирали тут же, под стеной, в незатоптанных еще ромашках. По их трупам восходили другие отроки, мужи, старики, ставшие братьями, – всех породнила Самвата.
Быстро летело время. Приступ шел за приступом.
– Пригнись, Улеб, – предостерегающе крикнул Тороп, – ужалит!
Массивное копье воткнулось в доску над головой великана, заколебалось.
– Ой-ли, люли, – напевал Волчий хвост, – последнего соколенка отпускаю, – и накладывал на тетиву стрелу с соколиным оперением. – Теперь отпустим голубочка, а там и до сизой галочки дойдем.
– За Русь! – кричал трусивший на лошади боярин Блуд.
– Каждого, кто побежит, казню! Четвертую! – грозил ехавший с ним бок о бок Ратибор Одежка.
– Ясно дело, – протянул Яромир, – бояре один за другого. Блуд перенимает славу у Доброгаста.
Укрывшись щитами, храбры побежали по стене, крича:
– Доброгаста нам! Прочь предателя Ратибора! Гоните его.
Они схватились с поднявшимися на стену печенегами, рубили их, сбрасывали вниз, криками подбадривая друг друга, спешили туда, где слабела защита. Улеб, вскружив над головой дубовую, утыканную гвоздями палицу, обрушил ее на степняков – обдало горячими брызгами; Яромир, настойчиво тесня двоих, принудил их спрыгнуть…
Тороп приложился к отверстию в стене:
– Гоните Одежку, люди! Нарядник Самваты – Доброгаст. Хватит боярам владычествовать над нами!
Его слабый голос громом загрохотал по глиняным трубам в стене, пошел оповещать крепость.
– Хватит! – отозвались люди издалека. – Подавайте нам этого Доброго Гаста!
А печенегов все не убывало. Будто чудище о семи головах из старого сказа (отрубишь голову, другая вырастает) лезло на Самвату. Тоскливо поющие стрелы, людские, охрипшие голоса, звон доспехов, скрежет сталкивающихся клинков и тупые, гулкие удары тарана – все слилось в невообразимый гул.