Карибский брак - читать онлайн книгу. Автор: Элис Хоффман cтр.№ 50

Я подняла глаза от письма и увидела, что Жестина плачет. Она даже отодвинула шитье в сторону, чтобы не закапать его вдобавок и слезами.

– Жестина! – воскликнула я, отложив письмо.

– Они чуть не убили ее своей любовью, – сказала она и покачала головой. – Продолжай. Читай.

Я вспомнила Элизу в нашей ванне, ее длинные рыжие волосы, ее бледную кожу, усеянную веснушками. Она плескалась, как невинный простодушный ребенок. Наверное, тогда я поняла, что люди не всегда бывают такими, какими кажутся.

«Прошу вас, порадуйтесь тому, что она счастлива, и не вините меня в том, что я устроила ей лучшую жизнь, чем та, какая у нее была бы на вашем острове. Наверное, вы ежедневно проклинаете меня, но поверьте, что я всегда ее любила. Я сообщаю вам эту новость, надеясь, что она и вас сделает счастливее».

Внизу вместо подписи была отпечатана монограмма Элизы.

Нам обеим Лидди представлялась маленькой девочкой, какой она была, когда ее увезли, а не помолвленной молодой женщиной.

– Надо сжечь письмо, – сказала я.

В тот день на море был штиль, поверхность воды была гладкой, как зеркало. Казалось, можно перейти океан по воде или по спинам черепах и так достичь берегов Франции и солевых отмелей древней Ля-Рошели. Мне очень хотелось попасть туда и вернуть моей подруге ее дочь, я даже была готова отдать ей кого-нибудь из своих детей, но все это было одинаково невозможно.

Мы приготовили на обед фонджи из кукурузной муки и оставили порцию Иакову, которого не стали будить. Эта каша была любимым блюдом Лидди, когда она еще вела жизнь, предназначенную ей. Мы не поставили тарелку каши для нее в качестве магического средства, помогающего вернуть ее домой, потому что это могло потревожить ее дух и помешать счастливому исходу помолвки. После еды мы сожгли письмо и заметили, что дым был синим – признак того, что человек, написавший его, скоро умрет. Очевидно, жена Аарона решила написать его после столь долгого молчания в попытке замолить свой грех. Однако в ее послании не было ни сожаления, ни извинений, ни благодарности. Будь я на месте Жестины, прокляла бы Элизу, но моя подруга просто залила пепел водой, чтобы не оставалось опасных искр. Остатки мы выбросили в море.

Тут проснулся мой сын, выбежал к нам и кинулся обнимать Жестину, а не меня.

С самого рождения я рвался на свободу: не хотел ходить в школу, предпочитал гулять по улицам, пойти в гавань, на берег и разглядывать волны, песок, птиц, свет. Все окружающее, раскаленное добела и сверкающее или погруженное во тьму под звездным небом, было моей школой. Мне нравилось бывать среди простых людей, наблюдать, как они работают, особенно в порту с его буйством красок и всеобщим оживлением, когда в гавань заходили корабли. Они доставляли нам новости из далекого мира и новых людей, взбадривали нас. Жизнь на острове была очень ограниченной. Все держались группами, люди нашей веры также составляли очень узкий круг. Мои старшие братья и сестры посещали европейские школы; некоторые из старших, женившись или выйдя замуж, покидали остров. Младшие же не ходили ни в школу при синагоге, восстановленной после пожара, ни в школы для европейцев других национальностей: нас туда не принимали, мы были изгоями. Что касается меня, то я был этому рад – считал, что нам повезло.

Но наша мать настаивала на том, чтобы все учились читать и писать, и отдала нас в моравскую школу, организованную миссионерами из Дании. Моравские братья появились на Сент-Томасе за сто лет до этого, их направила сюда датская королева Шарлотта-Амалия, супруга Кристиана V, которая родилась в тысяча шестьсот пятидесятом году. Наша столица была названа в ее честь. Мы с братьями были единственными европейцами в этой школе, и поначалу другие ученики глазели на нас, как на диковину, и насмехались над нами, но это быстро прекратилось. Нас заставляли усердно учиться, и времени на развлечения не оставалось. Преподавали нам на английском, датском и немецком языках. Поскольку дома мы говорили по-французски, я не понимал ни слова и сидел на уроках, как в трансе. Наверное, так же чувствовал себя наш пес Сурис (что по-французски означает «мышь»), когда мои сестры с ним болтали. Сурис был потомком собак, привезенных пиратами с Мадагаскара, каких было много на острове. Собаки этой породы были белыми и пушистыми, но превращались в свирепых хищников при виде крыс или ящериц. Мои сестры, и особенно Дельфина, любили надевать на Суриса детский чепчик, сажать его на стул и поить чаем. Отец был покладистым человеком и не запрещал этого. Ему хотелось, чтобы всюду царили мир и согласие, а интересовали его больше всего цифры и бухгалтерские книги. Он не повышал на нас голоса, а сердце у него было доброе. Когда мама не видела, он давал моим сестрам печенье, которым они делились с Сурисом, и смеялся вместе с ними над собачьим именем. Дельфина была его любимицей. Она была такая хорошенькая, что отказать ей в чем-либо было трудно. Отказать мне было, очевидно, гораздо легче: когда я упрашивал папу разрешить мне пропустить бесполезные школьные уроки, он отвечал, что мужчина должен быть образован. Я понимал, что он не хочет, чтобы у них с мамой возникали разногласия, на это он ни за что не пошел бы.

Мне повезло, что в новой школе меня посадили рядом с девочкой, которую звали Марианна Кинг. Она засмеялась, увидев, что я в полной растерянности, и прошептала мне по-французски:

– Делай вид, что понимаешь, что они говорят, и в конце концов действительно поймешь.

Так и случилось, хотя прошло несколько месяцев, прежде чем произошло это чудо и я стал понимать учителей. К этому времени все пришли к убеждению, что я идиот и поэтому учусь вместе с цветными, а не в школе при синагоге, как остальные мальчики нашей веры.

Но учился я там не потому, что был дурачком. Задолго до моего рождения произошло что-то такое, из-за чего еврейская община была настроена против нас. Люди не хотели, чтобы мы молились вместе с ними в синагоге. Раз или два я поднимался тайком по мраморным ступеням через ворота, ведущие во двор синагоги, и заглядывал внутрь. Я видел шкаф красного дерева, в котором хранились тома Торы и свитки с нашими законами, а также огромные доски, на которых Моисей начертал свои заповеди. Синагога была увенчана куполом, и по вечерам, когда зажигали свечи, потолок светился, как небесный свод. «Благословен грядущий во имя Господня!» ^[22] Но я-то приходил потому, что мне было непонятно и любопытно, а не потому, что верил. Нашу семью не приглашали на праздничные обеды, свадьбы, похороны и прочие сборища. Я знал, что мои родители оскорбили раввина и был скандал. Мама мне об этом не рассказывала, но слухи об этом ходили, а мои старшие братья говорили, что родились еще тогда, когда родители не были мужем и женой. Я не мог этому поверить.

Возможно, такое положение возникло потому, что людям не нравилась наша мама. Только наша служанка Розалия оправдывала все ее своевольные поступки. Но у Розалии была причина защищать ее: именно по настоянию мамы отец нанял адвоката, чтобы тот разыскал жену папиного помощника, жившую на другом острове. Оказалось, что эта жена умерла за десять лет до этого, и мистер Энрике мог жениться на Розалии. И только по этой причине Розалия была предана маме, а мама поддерживала Розалию, хотя они и принадлежали к разным слоям общества. У них не было секретов друг от друга.