Вот видишь, Васёчек, как всё прекрасно! Правда? Дома всё замечательно, дети здоровы, Люся тоже, дома изобилие, даже елок и то две, и обе наряжены. Ребятушки одеты, обуты, всё слава богу. Здоровье мое крепкое, стал малость засекаться на прямой, ну да это пройдет».
Но был в письме и крик души: «Ёбаная эта жизнь! Ничего не успеваешь, писать стал хуже, и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. И ни с кем ни про что не поговорить. И все звонят – приходи… и все время чего-то догоняешь и не хочу ничего и никого видеть и не делаю то, чего хочется, потому что сам не знаю чего хочется. Одно знаю точно, что есть только работа, много работы. И больше ничего. ‹…›
Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю.
Вот, мол, на новой квартире возьмусь, а ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя неохота. ‹…›
Я всю эту слезливую тираду написал, чтобы тебя разжалобить и чтоб ты приезжал. А то ты там золото решил мыть. Ты что, обалдел? Ты его мыть, а его в Канаду или на медали спортивные. И не думай. Вот приедешь – займемся твоим трудоустройством и развяжу ненадолго с тобой. Вот. Я действительно, Гарик, очень по тебе скучаю и часто думаю – был бы Васёчек рядом – все было бы хорошо. Теперь про твои дела. Я очень давно не видел обоих наших модных поэтов. И еще – у меня такое ощущение, что они не будут этим заниматься. У них своих дел – воз. Женя, правда, сказал, давай, давай, приезжай – и уехал в Чили.
Где он сейчас – не знаю. Но… Васёчек, когда ты приедешь, нужно будет все делать на месте и с тобой. Если от них что-нибудь зависит – мы их возьмем за зебры, а может, и не их. Ты говорил про отдел поэзии в каком-нибудь журнале. Буду узнавать. И мне кажется, Гарик, что вообще для тебя постоянная работа всегда найдется. Тем более что она тебе не главное. Тебе надо писать. И время на это. Верно? Так что ты приезжай, и все. Матушка твоя тоже стосковалась, а уж шалава, наверное… Ну, хрен с ней, Васёчек! Ты там смотри не женись! Да еще на чукче. А то дети пойдут косоглазые, а их с китайцами могут перепутать. А потом будешь ты всю жизнь заниматься переводами с чукотского, потому – уж если ты выберешь чукчу, то обязательно поэтессу».
И прислал в этом письме отрывки из новых песен:
«Сказка – Лукоморье»
И русалка, вот дела, честь недолго берегла
И однажды, как смогла, – родила.
Тридцать три же мужика не желают знать сынка —
Пусть считается пока – сын полка.
Ты уймись, уймись, тоска,
У меня в груди!
Это – только присказка,
Сказка – впереди!
Приедешь – спою всю. А рифма какая – чуешь? Или еще:
Дал оружье Любе я
В целях дружелюбия.
В это же письмо была вложена его фотка, где он у микрофона с гитарой во время какого-то концерта.
А через несколько месяцев, в мае, Володя во время очередного загула прилетел ко мне в Магадан.
…В этот вечер я дежурил «по газете». Вычитав все полосы, я договорился с печатниками, что они позвонят мне, когда надо будет подписывать газету в печать. Жил я тогда в доме буквально в паре минут ходьбы от типографии.
Только сел попить чайку – звонок:
– Васёчек, это я!
Услышав голос Володи, я ничего не мог понять, так как сначала подумал, что звонят из типографии.
– Ты?! Ты где?
– Я здесь, в редакции. Звоню от дежурного милиционера. Он мне дал твой телефон…
– Стой там. Я через пару минут буду!
Я все еще не мог поверить, что это Володя. Здесь, в Магадане…
Едва мы обнялись, он тут же мне выпалил, что приятель его приятеля оказался летчиком, летающим в Магадан, и… вот он здесь.
По его виду и запаху я сразу все понял.
– Володь, ты развязал?!
– Слегка. Есть причина…
– Ну, причина всегда найдется…
– Такая, как эта, раз в жизни…
– И что же это за причина?
– Понимаешь, Васёчек, сейчас Сергей Юткевич снимает фильм «Сюжет для небольшого рассказа» про Чехова. На роль Лики он пригласил Марину Влади. Меня с ней познакомили… И я, Васёчек, пропал…
– У тебя с ней роман?
– Нет, но, кажется, будет…
– Что за ерунда, Васёчек. Что значит – кажется?
– Не знаю. Сам не могу себе объяснить. Но вот чую сердцем – что-то будет… Она такая… А ты знаешь, как за ней все в Москве увиваются… И Женя Евтушенко, и Вася Аксенов…
– И ты за компанию…
– Ну ладно, Васёчек, тебе все шуточки да хаханьки… А я… Вот если бы можно было тут же жениться на ней, я бы с ходу женился. У меня никогда такой уверенности и такого желания жениться не было. А тут – сразу… ‹…›
– Ладно, уже поздно, давай спать. Утро вечера мудренее…
– Но и в вечере что-то есть…
– И все-таки, почему, Васёчек, ты решил, что у тебя с Мариной будет роман?
– Потому что я очень давно мечтал о ней, мечтал и встретил, а раз так, то обязательно что-то должно быть… Я в первый же вечер сказал, что давно люблю ее… А когда она улетела в Париж, написал ей песню… Завтра спою, сейчас глаза слипаются…
Мы замолчали. А я лежал и думал об услышанном, почему-то не придавая особого значения этой новости, ибо родилась она, насколько я мог понять, не до, а во время этого загула. А в такие периоды с Володей могло произойти все что угодно и прекращалось сразу же, как только прекращался и сам загул. Мне казалось, что и на сей раз с этой новоявленной любовью будет то же самое.
На следующий день после дежурства по газете мне полагался выходной, и мы пошли бродить по Магадану. Я показывал районы, где когда-то находились лагеря, оставившие свои следы в перекошенных строениях барачного типа.
Проходя по центру города, мимо Главпочтамта, я сказал, что вот здесь получаю от него письма, которые он хоть и редко, но все же мне пишет…
– Васёчек, давай зайдем, – встрепенулся вдруг Володя.
– Зачем?
– Хочу позвонить Марине.
– Куда?
– В Париж.
– Ну и что ты ей скажешь? – продолжал допытываться я.
– Скажу, что люблю ее.
– Васёчек, она воспримет это как шутку. Почему же ты не позвонил ей из Москвы и не сказал об этом? Неужели для этого необходимо было прилетать в Магадан?
– Нет, ты не понимаешь, – пытался убедить меня Володя. – Я ей скажу, что вот я прилетел к тебе, мы здесь с тобой, и говорим о ней, и ты мне сказал, что если я ее люблю, то надо, чтоб она об этом узнала, и чем раньше, тем лучше, и поэтому я решил ей немедленно позвонить…