Тебе ли проповедовать о чувствах,
которые мне следует питать
к почтенному родителю?
Феррин, ты забываешься!
Когда бы я хотел начать свой день
с потока оскорблений и упреков,
то обзавелся бы женой сварливой.
Алондо теперь превратился из изнеженного бездельника в бойкого, настойчивого юнца:
Я виноват, мой принц! Прошу пощады!
Я не затем пришел, чтоб потревожить
ваш сладкий сон, чтоб грезы разогнать
иль наставлять в почтении сыновьем.
Ведь ваша любовь к родителю сравнима лишь
с любовью вашей к пуховым перинам
и столь же несомненна и крепка.
Локк, для вящей убедительности хохотнув, ответил:
Не будь ты мне сыздетства лучший друг,
а беспокойный дух врага,
сраженного отцом в какой-то давней битве,
то и тогда бы меньше досаждал!
Феррин любезный,
тебя и впрямь с женой нетрудно спутать,
хоть от жены гораздо больше толку:
она мила и ласкова в постели.
А ты меня честишь с таким усердьем,
что я невольно напрочь забываю,
в чьих жилах царственная кровь течет.
– Неплохо, – объявил Монкрейн. – Можно сказать, хорошо. Дружеская перепалка, за которой скрывается взаимное недовольство. Феррин терзается тем, что его друг не жаждет славы, а проводит дни в праздности и безделье. Приятели нужны друг другу, но не желают это признавать и постоянно обмениваются колкостями.
– Монкрейн, ради всех богов, прекрати объяснять все мелочи, иначе от пиесы ничего не останется – ни ролей, ни действия, – пробормотал Сильван.
– Нет-нет, пусть лучше объясняет! – возразил Алондо.
– Да, так понятнее, – добавил Локк. – Ну, мне, во всяком случае.
– Только помните, что он вас научит играть все роли, как Монкрейн, – рассмеялся Сильван.
– Еще не родился тот актер, которому неприятен звук собственных речей, – заявил Монкрейн. – И ты, Андрассий, не исключение. Что ж, а теперь перейдем к фехтованию. Аурин, поддавшись уговорам Феррина, соглашается провести дружеский поединок в дворцовом парке. Там-то и завязываются основные перипетии действия.
Следующие несколько часов Благородные Канальи, обливаясь пóтом под жаркими лучами беспощадного солнца, фехтовали друг с другом бутафорскими деревянными шпагами. Монкрейн заставил Локка, Жана, Алондо и даже братьев Санца сменять друг друга, пока поединок не превратился в притворное сражение. Удар, укол, защита, еще удар, реплика персонажа, обманное движение, реплика, увертка и встречный удар, реплика…
Вскоре Сильван раздобыл где-то бутылку вина и, распрощавшись с трезвым образом жизни, подбадривал поединщиков зычными выкриками, не покидая насиженного места в тени, рядом с Сабетой и Дженорой. Когда солнце начало клониться к закату, Монкрейн объявил об окончании репетиции:
– Для первого раза достаточно. Начали потихоньку, дальше будет тяжелее.
– Потихоньку? – переспросил Алондо, который, хотя и продержался дольше остальных, под конец тоже выбился из сил.
– Ну да. Ты не забывай, что вам, молодым, на сцене труднее всего придется, надо и речи произносить, и сновать туда-сюда. Если зрители заметят, что ты, как снулая рыба в садке, рот разеваешь, то…
– Угу, знаю. Гнилыми овощами забросают, – кивнул Алондо. – Со мной такое бывало.
– В моей труппе такого не бывает! – сурово одернул его Монкрейн. – Так что все сядьте пока в тенечек, отдышитесь, а то сейчас весь двор заблюете.
Кало, из головы которого еще не выветрился хмель, бросился в дальний угол двора и шумно распрощался с остатками обеда.
– И звуки нежные нам услаждают слух, – вздохнул Монкрейн. – Ну вот, Андрассий, коль скоро я еще способен вызвать в юных смельчаках такие сильные чувства, не все потеряно.
– Ладно, давай определимся, кого мы с тобой играть будем, – буркнул Сильван.
– Зрители вряд ли примут на веру чернокожего императора и его светлокожего наследника, так что трон лучше тебе занять. А я сыграю советника-чародея, ему по сцене расхаживать придется.
– Что ж, буду важно восседать на троне, – вздохнул Сильван.
– Вот и славно. Уф, если я сейчас эля не выпью, спекусь, как пирог.
– Значит, вы императором будете? – спросил Локк, усаживаясь в тени рядом с Сильваном. – А чего вы такой хмурый? Хорошая ведь роль…
– Хорошая, – кивнул Сильван. – И немногословная. Пиеса ведь не об отце, а о сыне. – Он отхлебнул глоток из бутылки, но угощать никого не стал. – Завидую я вам, засранцам, хоть вы и не имеете ни малейшего представления об актерском мастерстве.
– А чему там завидовать? – спросил Алондо. – Мы на солнце жаримся, а вы тут в тенечке прохлаждаетесь.
– Вот они, слова двадцатилетнего юнца! Люди моего возраста, молодой человек, по собственному желанию в тенечке не прохлаждаются, их туда отправляют, чтобы под ногами не путались.
– Да ну вас! – отмахнулся Алондо. – Вам лишь бы тоску нагонять. Пить меньше надо.
– Между прочим, это моя первая бутылка со вчерашнего вечера, – обиделся Сильван. – Так что я трезв, как новорожденный. Видите ли, молодые люди, мне слишком хорошо ведомо то, что вам пока неизвестно. Сейчас для вас в любой пиесе найдется множество ролей – и воины, и принцы, и герои, и любовники, и шуты… Играть не переиграть, даже если вы доживете до моих преклонных лет, что само по себе устрашает. В двадцать лет можно сыграть кого угодно. В тридцать – кого пожелаете. В сорок выбор несколько сокращается, а вот к пятидесяти годам… Кстати, потому Монкрейн сейчас так и терзается… Так вот, к пятидесяти годам все эти роли, которые раньше подходили вам как нельзя лучше, становятся недоступны.
Сильван допил остатки вина и отшвырнул бутылку в засохшую грязь посреди двора. Локк молчал, не зная, что сказать.
– Когда-то я тешил свое честолюбие, выбирая самые лучшие, самые заметные и важные роли, – продолжил Сильван. – А теперь вынужден отыскивать среди персонажей калек и дряхлых старцев. Вы что, не слышали, почему мне выпала честь играть императора? Да потому, что ему задницу от трона отрывать не надо. На престоле или в гробу – разницы никакой. – Он с трудом поднялся, хрустнув суставами. – Я вас не запугиваю, молодые люди. Не беспокойтесь, через пару часов я повеселею и забуду все, что я вам сейчас наговорил.
Сильван ушел, а Локк встал, потянулся и тоже направился к себе в спальню, совершенно не понимая, стоит ли с кем-то обсуждать услышанное. За день он привык к тому, что думать вовсе не обязательно, ведь все, что следует говорить, заранее написано на листе бумаги.
4
На пятый день репетиций, проведя три часа под палящим солнцем, Джасмер объявил:
– Достаточно! Жованно, ты, безусловно, юноша весьма достойный, но на сцене тебе делать нечего. Из твоих приятелей актеров я сделаю, но ты театру нужен не больше, чем перчатки змее.