Подмены - читать онлайн книгу. Автор: Григорий Ряжский cтр.№ 85

Любил порой поплакать – просто так, без понятной кому-либо из нас причины. Тихонько, и по возможности без свидетелей, – над чем-то там своим, тайным и далёким.

А ещё внезапно полюбил пачули. Говорил, сие – иудейский елей, не меньше того. Устойчивый аромат масла пачули, однажды возникнув, прижился на Елоховке настолько, что и сами мы с бабой Анной, со временем поверив в его чудодейственные свойства, порой добавляли по нескольку капель в ванну с горячей водой, распаривая себе тело.

Вечерами дед, забравшись в шерстяную безрукавку, связанную для него всё той же Анной Альбертовной, разбирал многочисленные тексты, которыми снабжал его раввин с Архипова, ставший ему вскоре добрым приятелем. О чём они там беседовали с ним, когда дедушка исчезал вдруг на несколько часов и каждый раз возвращался с просветлённым лицом, никто из нас не ведал. Мы с бабой Анной знали лишь то, что видели или слышали от самого Моисея. Как-то, набравшись смелости, я поинтересовался насчёт его упорного умолчания о тайной части жизни на той стороне. На это дед ответил загадочно и, как мне показалось, без тени юмора. Сказал:

– От того, о чём человек молчит, не желая на эту тему разговаривать, обычно он и сходит с ума. – И как-то совсем уж обречённо улыбнулся.

Однако, помню, меня это не слишком тогда взволновало. Я заканчивал школу, и хотя всё ещё по жизни не определился, но уже вплотную ощущал потребность выискать себе дело по сердцу и уму. Тем не менее деда своего я по-прежнему любил как ненормальный, и всякая его чудаковатость совершенно не являлась тому помехой. Особенно если учесть, что вдобавок ко всем своим новым странностям Моисей ещё и начал готовить. Началось с простого – с кошерности: то – можно, а это уже – нет, не разрешено, чуднáя вера не позволяет употреблять в пищу всякое, что, согласно Торе, проснулось то ли раньше солнца, то ли плавает ниже положенных глубин, не имея на себе чешуи и не будучи при плавниках. Или же, к примеру, не так просолено, прополоскано или зарезано не специалистом-шахетом, а вполне себе заурядным мясником. Основные предписания, касающиеся кашрута – свода еврейских законов об употреблении пищи, – дед извлекал из самопального перевода на русский Пятикнижия, добытого им при содействии всё того же благодетельного раввина. Ну а детальные раввинские указания добирал уже из более чем подробной Мишне Торы. Столь непростая конструкция питательной части жизни и привела старого Моисея к потребности отправиться на кухню и принять на себя часть полномочий по кормлению семьи блюдами, годными для всех и отдельно – для новоиспечённого иудея. В перечень новых кушаний с попутной лёгкостью вписались и лакомства, которые дедушка наловчился изготавливать из самых незатейливых ингредиентов и которые с первого дня его иудейства сделались в нашем доме неизменным атрибутом семейного быта.

Коснулась история и посуды: сам же пошёл и, не жалея средств, обновил практически всю – так, чтобы, не имея более препятствий, одним махом обеспечивались и агала, и либун. Само собой, что, вечно путаясь в тонкостях обращения с посудой, я не раз вызывал тем самым лёгкий дедов гнев, и потому однажды, плюнув на все эти не так, как надо, промытые кастрюли, на более чем специальные способы очищения тарелок от остатков пищи и единственно верную температуру финального омовения чистой посуды, я просто перестал появляться на кухне, оставив любую малую заботу и о тарелках с кастрюлями, и о самой еде на усмотрение дедушки и по-прежнему безропотной бабы Анны. В общем, вынужденно перестал быть помощником по хозяйству.

Ещё отдельной памятью запомнился тот год в самом начале моего отрочества, когда я заметно подрос и слегка поумнел. Тогда же и потребовал от деда полного отчёта по разделу «История семьи», с жизнеописанием вплоть до мелочей. Отчего-то мне всегда не хватало знаний о жизни нашей семьи в её доелоховский период, какими порой хотелось наполнить образовавшуюся в голове пустошь. Дед был не против и потому в числе прочего рассказал о Рубинштейнах: как те сначала неизвестно откуда объявились у них на Каляевке, как они потом жили все вместе и почему у них были такие странные имена. Попробовал своими словами объяснить, что, по преданию, Девора – судья, пророчица, предводительница, мать. И это мне запомнилось. А ещё, что она же возглавила войну против ханаанейского, кажется, царя… – тут в памяти моей до сих пор имеются пробелы – то ли Явина, то ли Яшина, как вратаря. И правившего то ли в Харькове, то ли в Хацкоре ещё аж то ли в одиннадцатом, то ли в двенадцатом веке до нашей эры. Ну а Ицхак, как запомнилось мне, он же сын Авраама и праотец еврейского дедушкиного народа, означает «Тот, который будет смеяться».

По завершении краткого экскурса в не столь давнее семейное прошлое дедушка Моисей подсунул мне Ветхий Завет: «Читай, мол, Гаринька, с этого хорошо начинать жизнь. Я хочу, чтобы ты узнал, как устроен мир, и не только в его видимой части. Что поймёшь – твоё. Чего не одолеешь – так тому, значит, и быть. А после поговорим».

Анна Альбертовна, засекши полезную дедову инициативу, в свою очередь снабдила меня Новым Заветом и время от времени деликатно интересовалась ходом поглощения мною всех четырёх Евангелий. В промежутке между очередными евангелическими историями мы с ней разговаривали – очень уж интересовалась, какие различия я обнаружил в изложении правдивых событий тем или иным апостолом. Я отвечал ей, как думал, так мы потихоньку продвигались. Правда, веры в Иисуса мне это не добавляло, но продвинутости в общечеловеческом смысле – несомненно.

А с дедом мы так толком и не поговорили: иудейство, к которому прибился в итоге старый добрый Моисей, оказалось сильнее сделанного им однажды обещания укрепить во мне христианское начало, которое сам же он когда-то во мне и поселил, приведши в православный храм. Откровенно говоря, я и сам думаю, что так оно справедливей, коль скоро дедова четвертушка не отозвалась во мне песней, какую он, наверно, всегда ждал.

Так вот, о будущности моей. Поначалу вообще не понимал, чего же всё-таки хочу и куда держать экзамены по окончании школы. Сперва скорее по неразумности, но имея к тому некоторую склонность, думал пойти по технической части, опять же по дедушкиному совету. Он, видя, как я всё ещё маюсь, так и не сумев определиться, дал мне понять коротко и прямо:

– Коли мой внук не ведает, к чему устремлена душа его, и не испытывает неодолимой тяги к тому или иному занятию, то ему следует идти туда, где профессором дедушка. По крайней мере, на какое-то время это отсрочит проблему с воинским призывом, невзирая на то, что нынче армия уже не та и отнюдь не обязательно начинать с неё взрослую жизнь. Не сойдётся в другом месте – войско никуда не убежит. Но только потом ты, Гаринька, будешь к армии больше готов, раз оказался невостребованным в другом месте. И тогда, возможно, даже воинская служба станет для тебя кусочком праведной жизни.

Разумеется, толкуя о подаче документов, дед имел в виду Горный институт, где его научный вес и прочие заслуги, несмотря на брошенную им когда-то кафедру, были всё ещё велики. Его по-прежнему обожали студенты, хотя над трогательной дедовой бабочкой потешались все, начиная от буфетчиц и заканчивая сотрудниками ректората. Самодельное же перекрытие стариковской лысины тонюсеньким волосяным покровом, прихваченным сбоку на быстрый клей, вызывало у многих чувство острой жалости к старомодному профессору, в какой-то момент утратившему ощущение житейской реальности. Тем не менее на лекциях деда любая его странность не сказывалась: давно сделавшиеся знаменитыми, лекции неизменно были хороши, всегда, без малых исключений. Во всяком случае, мне доподлинно известно, что вплоть до того дня, пасмурным утром которого я отбыл в Брянскую область, десятки преподавателей столичных втузов всё ещё тянулись неусыхающим ручейком послушать живого Дворкина. И всякий раз покидали аудиторию полные впечатлений и восторгов. Остальное – в том же духе. Я всё думал тогда, да и теперь, находясь в этих диких условиях, продолжаю размышлять о том, как же случилось, что всего в одном дорогом мне человеке смогло уместиться столь удивительное многообразие дивного и противоречивого: от большущего таланта учёного, педагога, родителя и энциклопедиста, признанного недругами и почитателями, до его же чудаковатых умственных заморочек, малообъяснимых поступков и непредсказуемых смен настроения. Ответа не было. А те, какие напрашивались, не устраивали меня неопределённостью версий.