Спутники смерти - читать онлайн книгу. Автор: Гуннар Столесен cтр.№ 65

— Ты выглядишь встревоженным. Что тебя так мучает?

— У меня самого сын растет, ему сейчас тринадцать, и я не уверен, что в первые годы его жизни я выложился на все сто процентов. Не знаю, помнишь ли ты, но мы с женой разбежались, когда ему было два года.

Марианна посмотрела на меня с мягкой улыбкой:

— У вас с ним были тогда какие-то проблемы?

— Нет-нет. Я ничего такого не заметил.

— Так почему это тебя тревожит? Боже мой! Да в Норвегии столько семей распадается, и у разведенных столько детей, что у нас давно уже была бы нация психопатов, если бы все впадали в реактивное состояние затрудненного общения. Нет, я имею в виду только детей, у которых, к несчастью, пострадала душа. К тому же не стоит сбрасывать со счетов и генетические предпосылки. — Она положила свою ладонь на мою и успокаивающе похлопала. — Не волнуйся, с твоим сыном все будет в порядке.

— Но я не только о нем тревожусь. Ян Эгиль тоже не идет у меня из головы. Я встречался с ним три раза за его жизнь. С беспомощным крохой, с шестилеткой — то безразличным и вялым, то агрессивным — и теперь с неуравновешенным и закомплексованным подростком. А в то время, в семьдесят четвертом году, я, Сесилия и Ханс заботились о нем как… да, как семейная пара и дядюшка. Мы так объединились вокруг него… Будто он был нашим собственным ребенком, Марианна! Нашим собственным приемным сыном.

— Ну так вспомни, что я тогда сказала. Реактивные нарушения проявляются в первые годы жизни. Приемный ребенок, чей психологический багаж неизвестен приемным родителям, может быть бомбой замедленного действия. Так часто бывает, когда усыновляют детей из других стран: детей из трущоб или — даже хуже — из зон военных действий. Но о психологических проблемах этого мальчика мы кое-что знаем. Когда мать накачивается наркотиками в период беременности, это означает, что ребенок рождается в состоянии абстинентного синдрома — он внезапно перестает получать те вещества, к которым его маленькое тельце успело привыкнуть, пока он лежал в материнском чреве. Это первое. И второе: у него нет отца, а мать отнюдь не всегда находится рядом с ним; когда она все же рядом, то не в состоянии как следует за ним ухаживать. Все это не могло не отразиться на психике ребенка. — Она наклонилась ко мне через стол и с настойчивостью произнесла: — Так что вряд ли ты, Сесилия и Ханс могли что-то изменить.

— Это пессимистическая жизненная позиция, Марианна.

Она грустно посмотрела на меня:

— Вовсе нет. Это статистика. И опыт.

— Ханс думает так же. Он сказал мне… Не хочу разбалтывать, но он решил бросить это дело. Он не в силах больше мириться с неудачами, с бесполезной, на его взгляд, работой.

— Но в вашей работе бывали и удачи.

— Я так ему и сказал. Но он уже сдался. Решил написать заявление об уходе.

— Что ж… — она пожала плечами. — Со многими такое случается. А как у тебя дела?

— С расследованиями?

— Да.

— Я занимаюсь этим уже десятый год и пока еще не разочаровался, хотя пару раз был к этому очень близок.

Марианна вновь улыбнулась, понимающе кивнула и встала из-за стола:

— Если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти.

Мы дружески обнялись, и я ушел. Спускаясь по лестнице, я спросил себя: интересно, а она-то всегда довольна результатами своей работы? Впрочем, ответа на этот вопрос я, вероятно, не получу никогда. Психологи привыкли тщательно прятать свой внутренний мир от окружающих.

Узнать мне удалось немного.

Недели две я играл в детектива за государственный счет. Я нашел того бакалейщика, который в 1973 году подтвердил алиби Терье Хаммерстена. С тех пор он успел выйти на пенсию и теперь делал вид, что ни слова не помнит из своих показаний одиннадцатилетней давности. Я попробовал разыскать проститутку, которая тоже обеспечивала алиби, но оказалось, что спустя несколько лет после того она покинула земную юдоль, причем этот факт никого особенно не обеспокоил.

— Одна из тех смертей, по поводу которой для приличия проводится следствие, а потом дело откладывают в долгий ящик и благополучно забывают, — объяснил мне Вадхейм.

— Ну как же так, Вадхейм! Она же была одним из главных свидетелей в деле против Хаммерстена!

— Я думаю, Веум, что в тысяча девятьсот семьдесят шестом году никто и не подозревал об этом…

Выход на собутыльников Хаммерстена оказался столь же бесполезным. Кто-то из них уже умер, а остальные после стольких лет алкоголизма и праздности лишились способности соображать. Единственным результатом, о котором можно упомянуть, была беседа с алкоголиком в завязке по имени Педер Йансен: услыхав имя Терье Хаммерстена, он до конца разговора трясся от страха, как будто его било похмелье.

Так что пока поколебать алиби Хаммерстена не представлялось возможным, что, правда, не стало для меня неожиданностью.

Еще менее воодушевляющим было то, что рассказал мне по телефону Йенс Лангеланд о допросах Хаммерстена — в Фёрде, а позже в Бергене. Ханс Ховик подтвердил, что у него был конфликт с Хаммерстеном в Бергене ранним утром, сразу после той ночи, когда в Аньедалене произошло двойное убийство. Это дало Хаммерстену алиби, не стопроцентное, конечно; и все же вряд ли, даже отправившись ночью из Фёрде, он успел бы к раннему утру вернуться в Берген.

— От вас, Веум, я жду козыря посильнее, чем этот, — закончил Лангеланд.

Когда через полторы недели Терье Хаммерстен вернулся в город, я попытался вызвать его на разговор. Единственное, что это мне дало, — синяк под глазом, который прошел только через четырнадцать дней. На прощание он сказал мне, что, если я по-прежнему стану совать свой нос в его дела, он так мне двинет, что я уже никогда не встану. Я припомнил Ансгара Твейтена и поверил ему на слово.

В конце концов я позвонил Лангеланду и униженно сообщил, что иссяк. Я зашел в тупик. Он принял это к сведению, однако никакого особенного расстройства по этому поводу я в его голосе не услышал.

— Как дела у Яна Эгиля? — спросил я.

— Ничего хорошего, судя по тому, какие он дает ответы всем, кто с ним беседует. Мне в том числе, — прибавил он, и на этом мы закончили и разговор, и сотрудничество.

Я послал ему счет, который он, в отличие от большинства других моих клиентов, полностью оплатил.

В течение зимы и весны 1985 года я следил за тем, как развивалось дело Яна Эгиля сначала в Гулатинге, окружном суде Западной Норвегии, а потом, в конце мая того же года, когда обе стороны явились для определения меры наказания, в Верховном суде.

Пока дело находилось в Гулатинге, я посещал заседания в Тингхюсете каждый раз, когда получал о них известие. Я с особым вниманием выслушал свидетельские показания полицейского эксперта по оружию. Он держал в руке винтовку «маузер», пятизарядную, калибр 7,62, 1938 года выпуска, из которой застрелили Клауса и Кари Либакк. Экспертиза пуль и гильз однозначно показала, что именно она стала орудием двойного убийства в Аньедалене. Использованы были все патроны. Присутствующие с ужасом смотрели на полицейского, который с чувством, с толком, с расстановкой демонстрировал, как винтовку снимали с предохранителя, как передергивали затвор, досылая патрон в патронник, чтобы ее зарядить. Выстрел за выстрелом.