Одиночество зверя - читать онлайн книгу. Автор: Александр Аде cтр.№ 38

Даренка остается на завоеванном плацдарме. Довольно улыбаясь каким-то тайным мыслям, осторожно ложится на свою бывшую кровать, ставшую постелью Королька. Но вскоре ею вновь овладевает тяжелое беспокойство, и Даренка принимается ходить по комнате, ломая в тоске пальцы.

Через час в комнату просовывается большая голова бабы Насти. Она как будто боится зайти в прежнее жилье Даренки, точно оно зачумлено.

– Дареночка, пожалуйста, выйди, нельзя тебе здесь оставаться.

– Не выйду, даже не проси.

– Ты что, – изумленно шипит баба Настя, – здесь ночевать будешь? Так ведь скоро Королек вернется.

– Останусь, – твердо и решительно отвечает Даренка. – Тема закрыта.

Баба Настя снова удаляется, оставив дверь полуотворенной; на этот раз ее тяжелая шаркающая поступь кажется неуверенной, слабой, словно она еле тащит себя по коридору.

На Даренку с портрета, написанного некогда Сергеем Ракитским, глядит Анна. Собственно, это этюд к портрету в изящной багетной рамке. Он стоит на тумбочке и прислонен к стене.

– Отпусти его, – обращается Даренка к красивому лицу соперницы. – Я понимаю, что недостойна. Я бываю иногда такой злой – сама себе противна! Но я постараюсь стать лучше! Постараюсь изо всех сил! Ну, пожалуйста, не держи его! Я по гроб жизни буду тебе благодарна!

Женщина на этюде смотрит строго, печально, лишь в самом уголке губ притаилась еле уловимая улыбка.

* * *

Некстати подоспела головная боль – слава Богу, тупая и несильная.

Наблюдаю за домом Николая из «копейки», припаркованной примерно на том же месте, что и днем. Беспокоящий меня светло-серый «жигуленок» (правда, его цвет сейчас толком не определить) притаился метрах в тридцати.

В окошках избушек горит свет. Халупа Николая темна, точно вымерла. Валит снег, застилая обзор.

Даже не глядя на свои «командирские», по обвальному грохоту в левой стороне груди понимаю, что сейчас появится Он.

Но возникает Он так неожиданно, что вздрагиваю всем телом, и сердце пронзает привычная игольчатая боль. Похоже, парень выглядывал, проверял, не следят ли за домом, и обнаружил, что опасности нет. Его почти не видно – сгусток черноты среди темнотищи и мелькания снега.

Он исчезает в избе. За окнами загорается свет – и тут же гаснет.

Чуть приоткрываю дверцу «копейки». Вытаскиваю браунинг, снимаю с предохранителя – и мирок моей машинешки сразу перестает быть домашним и уютным, спасающим от враждебного мира. Заснеженный мрак вламывается в «копейку», и нет от него никакой защиты…

* * *

В избе темно. Николай и его гость – две черные тени – перебрасываются короткими фразами.

– Значит, легавые нас накололи, – мрачно констатирует гость.

В его голосе нет паники, только спокойная ледяная злоба.

– Выходит, так, – соглашается Николай.

Кажется, ему абсолютно безразлично происходящее, словно это дурной сон.

Загорается экранчик сотового телефона: гость набирает номер.

– Алло? Слышите меня?

– Ну? Чего тебе? – звучит в его ухе неторопливый повелительный голос.

– Я в избе. Это подстава. На улице, похоже, засада, – коротко сообщает гость.

– Угомонись и не дергайся, – высокомерно и спокойно говорят в трубке, мягко грассируя. – У страха глаза велики. Не исключено, что никакой засады нет. Все будет тип-топ, парень, ты уж мне поверь. Я тертый калач… Ствол при тебе?

– Да.

– Значит, отобьешься. Сейчас выходить рано. Погоди часов до четырех. Мне не звони… И вот еще что. С хозяином разберись. Мужик ненадежный… Понял?

– Ясно.

– Ну, действуй.

– Я живым не дамся.

– Вот это молодец.

– Иди ты… – цедит гость.

Засовывает телефончик в карман и задумывается о чем-то своем. Затем рассеянно, почти дружелюбно спрашивает Николая:

– Так что же это получается? Выходит, подставил ты меня, дядя?

– Да я… – начинает Николай.

И вскрикивает: лезвие ножа три раза вонзается в него по самую рукоять. С хрипящим всхлипывающим стоном, судорожно вдыхая и выдыхая воздух, Николай опускается на пол.

Гость бросает возле умирающего нож, предварительно обтерев платком рукоять; осторожно, чтобы не запачкаться кровью, светя сотовым телефоном, как фонариком, перешагивает через агонизирующее тело. Ощупью заходит в комнату, ложится на продавленный диван и закрывает глаза…

* * *

У меня слипаются глаза, и затекает тело. Я бы мог повязать пришедшего к Николаю парня еще тогда, когда он стучался в халупу. Но не сделал этого. И вот почему: мне нужно, чтобы он обнаружил, что попал в ловушку, и начал действовать. И чем решительнее, тем лучше. Он должен проявить себя.

Время капает мелкими капельками, парень не выходит. Понимаю: ждет, когда задремлю и потеряю бдительность (впрочем, он наверняка считает, что нас тут несколько, а значит, потерять бдительность должны мы все). Боюсь, выйдет парнишка часа в четыре, а то и позже. Но ведь он тоже не железный, может и не выдержать…

Или мне мерещится? – дверь избы приотворяется…

Черная фигурка, еле отличимая от движущейся тьмы, выскальзывает из лачуги Николая…

Вываливаюсь из «копейки», ору:

– Стоять! Руки!

Смутная фигурка на секунду останавливается… Среди падающего снега как будто приглушенно щелкает хлыст. В ответ на выстрел дважды нажимаю на спусковой крючок малыша браунинга. Кнут щелкает раз и второй. В мое левое предплечье вонзается боль. И, как позывные этой боли, где-то далеко, за пределами моего сознания, щелкают еще три выстрела.

Во мне воцаряются равнодушие, скука и вялость. Медленно, не торопясь сползаю на снег, приваливаюсь к колесу родной «копейки». И все становится неважным и ненужным. Есть только выворачивающая плечо пульсирующая боль. И озноб. И слабость. И ничего кроме.

В темноте надо мной склоняется некто, слышу басок Акулыча:

– Живой? Куда он тебя? – и даже не удивляюсь внезапному появлению бывшего мента.

– В руку.

– Встать можешь?

Стиснув зубы, поднимаюсь (с помощью Акулыча), неуклюже валюсь на заднее сиденье «копейки».

Акулыч, пыхтя и матерясь, достает из моей аптечки бинт и вату, нежно стаскивает с моего плеча куртку и, не переставая пыхтеть и материться, кое-как перевязывает рану.

– А… с ним… что? – с трудом выдавливаю сквозь скручивающую тело боль.

– О нем не беспокойся. Отбегался, – возможно, от волнения Акулыч стал изъясняться современным литературным языком. – Только теперь уже не по горизонтали бегает, а по вертикали вознесся. Или под землю провалился, что больше на правду смахивает. В общем, так: либо высоко вверх, либо глубоко вниз. Но по вертикали…