Край - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Строгальщиков cтр.№ 41

— Так с весны.

Лузгин хотел ещё спросить, зачем воюет и за что, но вовремя сдержался, да и не место, не время было здесь для таких разговоров.

На дворе очень быстро темнело, но он сразу узнал бородатого Ломакина, его нерослую фигуру в телогрейке и ноги колесом — Лузгин и раньше удивлялся, как он бегал за медалями на таких ногах. Ломакин двигался вперевалку навстречу Лузгину, разводя ладони, как борец перед захватом. Борода у него была жёсткая, и пахло от Ломакина ужасно, а сам он под ватником был твёрдый и сухой.

— Ну, вот видишь, — произнёс Лузгин треснувшим голосом.

Ломакин стиснул его ещё раз, отстранился и отвернул бородатое лицо. Лузгин и сам был рад, что на дворе стемнело. Зачтётся мне, подумал он; и тот зачтётся, что лежит под крыльцом, и этот тоже.

Ломакин стукнул его кулаком в грудь и заковылял обратно к погребу. Обошёл люк и стал над парнем в нарядной рубашке, что лежал по ту сторону горловины, наклонился медленно, поднял с земли валявшийся там, рядом, автомат, подержал его в руках, повертел, оглядывая, передёрнул затвор, опустил автомат стволом вниз и выстрелил лежащему в спину. Лузгину померещилось, что у парня дрогнули ноги в кроссовках.

— Ты чё творишь? — сказал водитель Саша.

— А тренируюсь, — ответил Ломакин, щёлкнул предохранителем и повесил автомат на плечо. — Пожрать бы не мешало.

— А выпить хочешь?

— Не, боюсь пока, — сказал Ломакин. — Ослаб я сильно. Пожрать-то есть там, в доме, что-нибудь?

— Я не смотрел, — сказал Лузгин. — Наверно, есть.

— Так пошли, — сказал Ломакин.

На кухне в большой эмалированной кастрюле они нашли буханку хлеба, завёрнутую в полотенце, чтоб не сохла, а на столе подбитую осколком или пулей стеклянную банку с кислым молоком. Матово-белая лужа растекалась по столу, но в больших осколках молоко лежало, как в пиалах. Ломакин нашарил ложку в ящике стола и принялся хлебать простоквашу из осколков, откусывая хлеб прямо от буханки. Лузгину вспомнилось, как в городе его детства ранним утром под окнами ходили тётеньки в ярких платках и плюшевых кофтах и будили его противными криками: «Малака нада-а? Малака нада-а?» Простокваша у них называлась кгатык, и Лузгин её ненавидел, как ненавидел всяческие каши и репчатый лук в любом виде — хоть в супе, хоть в картошке жареной, — а с годами наоборот: именно это он и стал любить, и чем дальше, тем больше. И сейчас ему смертельно захотелось этой белой свернувшейся гущи и хлеба большими кусками.

— Слышь, Валентин, тебя не били за то, что я сбежал?

Ломакин помотал головой, глотнул с трудом, прокашлялся и сказал, что он и знать не знал об этом, впервые слышит, думал: увели и увели, зачем-то надо, может, вовсе отпустили. «Ну да, конечно, отпустили», — с усмешкой сказал Лузгин и стал рассказывать, что происходило на площади у сельсовета, потом на блокпосту, потом в отряде и сегодня здесь, в деревне, на окраине и возле погреба. Ломакин жевал, кивал головой, хмыкал и поминутно выглядывал во двор сквозь разбитое кухонное окно. Лузгину казалось, что его рассказы абсолютно не нужны и не интересны Ломакину; он замолчал и полез в карман за сигаретами, которых не было. Ломакин бросил ложку в белую лужу, завернул оставшиеся полбуханки в полотенце и сунул за пазуху, под телогрейку.

— Я тебе вот что скажу. — Ломакин рванул на себя оконную занавеску, сдёрнул тряпки и перепоясался верёвкой — так, чтобы хлеб не упал. — Мы их всех убьём. Мы всех убьём, ты понял?

— Да, — сказал растерянно Лузгин.

— Курево есть?

— Потерял, — вздохнул Лузгин. — Там, на дороге…

— Найдём, — пообещал Ломакин. И уже в дверях, пропуская Лузгина вперёд, произнёс негромко прямо в ухо: — Спасибо тебе, я запомню.

Лузгин хотел ответить, но язык у него словно онемел, хотя он и ждал, когда же Ломакин ему это скажет, и прокручивал в уме фразу за фразой различных степеней небрежной мужественности.

Убитого тем временем уже убрали от крыльца и положили под стену сарая, накрыв чужой курткой. Все скученно стояли рядом, и только Храмов был как бы в особицу и смотрел в сторону дома.

— Сейчас уходим, — сообщил он Лузгину.

— Момент, — сказал Ломакин. — Эй, командир, мне переобуться надо. Есть во что? — Лузгин глянул ему под ноги и только сейчас заметил, что на Ломакине пижонистые, тонкой кожи, туфли, пятнисто-рыжие от насохшей грязи, но и сквозь эту грязь красивые и дорогие. Был в них, когда сунули нож и схватили, подумал Лузгин. И как у мужика в погребе ноги не отмёрзли?…

— Сам подбери, — сказал водитель Саша. — Тут много обуви валяется.

Ломакин буркнул:

— Я не мародёр.

— Ну и ходи как есть. Мы тоже, блин, не мародёры.

Ломакин, матерясь, шагнул с крыльца и направился туда, где в сгустившихся сумерках светилась полосатая рубашка, повозился там, вздыхая и сопя, и вернулся в кроссовках к сараю. Перед ним расступились; Ломакин поднял куртку с убитого, встряхнул её и осмотрел, бросил рядом на землю и стал распоясываться.

— Тогда уж и шапку возьми, не стесняйся, — сказал водитель Саша.

— А вот возьму и возьму, — сказал Ломакин.

Двора через три кто-то пальнул одиночным, Лузгин вздрогнул и спрыгнул с крыльца; ещё раз, сдвоенно, та-такнул автомат, потом раздался женский вопль и тут же смолк, как будто его выключили.

— По одному за мной, — скомандовал водитель Саша. — Пять шагов дистанции, Храмов замыкающий.

Первым за Сашей, перевесив автомат в положение «на грудь», к воротам шагнул преобразившийся Ломакин — в кроссовках, тёмной куртке и вязаной шапке, чуть сгорбленный, как лыжник на ходу.

Уже совсем стемнело, но в деревне не светилось ни одно окно. Лузгин шёл с автоматом без патронов на плече, и его жёлтые сапоги в темноте казались серыми, зато искусственного меха отвороты сверкали белым фосфором; демаскируют, надо обрезать, по-хозяйки прикинул Лузгин. Голове было холодно, но он боялся надеть капюшон, который лишил бы его обзора. Ему казалось, что за домами и заборами беззвучно и невидимо таится нечто страшное, враждебное, фиксируя белые махи лузгинских сапог и хруст его шагов. И оттого, что никто и нигде не стрелял, Лузгину было только страшнее: звук стрельбы обозначил бы точное место врагов, а вот так, в тишине, враги могли быть повсюду. И кто сказал, что если тишина, то, значит, наши победили? А если всё наоборот, если вдруг никого не осталось, и там, впереди, куда они идут вслед за бесшабашным Сашей, их ждёт в темноте Гарибов, а у него, Лузгина, ни патрона в стволе, так и возьмут на арапа, а что ни патрона — ерунда, всё равно не поверят, если понюхают ствол, и наплевать им будет на ооновскую ксиву… А вот Ломакин им не дастся, это точно; не знаю как, но второй раз не дастся живым ни за что. И Саша не дастся. И Храмов. И только ты, дурак последний, идёшь тут и думаешь всякую гадость…

Впереди, куда они направлялись, внезапно вспыхнул свет — четыре квадратных окна и крыльцо, палисадник по сторонам, и флаг над зданием, который он снимал на видео со спины захваченного «броника». У здания стояли люди, кто-то двигался в ярких окнах. Водитель Саша, растолкав толпу, прошёл к крыльцу, снял с плеча винтовку, прицелился и с первого выстрела свалил флаг на обратную сторону крыши. Эх, жаль, что туда, подумал Лузгин, не достать, вот же чёрт, отличный трофей пропадает.