Великая легкость. Очерки культурного движения - читать онлайн книгу. Автор: Валерия Пустовая cтр.№ 37

«Выбор героя» оформлен как кино: с титрами по боковым экранам, с панорамой огромного города под дождем, вдруг перекрывшего условные декорации зала суда. И в этом киношном оформлении условная, угадывающая гипотетическое будущее пьеса Игоря Симонова нашла вдруг точное соответствие.

В «Практике» режиссеру как бы приходится оправдываться за выдуманный, схематичный сюжет «Жары». Пьеса Симонова, поставленная в «Политеатре», психологически никак не достоверней пьесы Наталии Мошиной. Но за счет бьющей в глаз цифровой театральности постановка в целом выглядит гораздо убедительней.

От реального преступления с реальным наказанием в «Отморозках», от путаных, многоречивых колебаний между автоматом и Фейсбуком в «Жаре» мы приходим к театру в театре, матрешке политических акций. Режиссер Денисов отвечает перед судом за уничтоженный фильм об архитекторе, уничтожившем чертежи, – оба художника отстаивают свободу творчества как гарантию социальной ответственности искусства.

Действие пьесы заброшено в 2014 год, и наиболее остро, прорезывая будущее, в ней звучит фантазия о законе против интеллектуального терроризма. В остальном текст, написанный до начала Белой Зимы, удачно угадывает, куда нажать сегодняшней публике, чтобы она смеялась и гневалась: наш фонд благословил патриарх, государственная поддержка в области кино создана для борьбы с коррупцией – эти и подобные высказывания о политике власти в области культуры делают текст остро актуальным.

Итак, движение политического театра достаточно очевидно. От железного протеста к цифровой магии. От героя-воина к герою-артисту. От психологизма – к басне. От реализма – к иносказанию.

Хотя движение только началось, пришла уже пора объявить, что новому политическому театру не хватает пьес. Слов для театра собрано в последнее время предостаточно – но, тут я соглашусь с Агеевым, техника «Театра. doc» – техника вербатим – тут не вполне уместна. Как высказалась на дискуссии другая актриса, зачем вы показываете мне – меня?

От политического театра сегодня ждут, это ясно. И ждут не просто слов, не социального исследования, которое каждый в отдельности зритель способен провести, зависнув на час-другой в митингующей толпе или на странице любой оппозиционной группы в социальной сети. Участвовавший в дискуссии Александр Гельман показал задачу крупно: «Хотелось бы, чтобы появилась пьеса, в которой художественно обсуждается, нужна ли нам революция или эволюция под напором общества?»

Почему представленные драматургические образцы пока не справляются с подобной задачей, примерно понятно: чтобы решить большую, философскую задачу, искусству надо поглубже забуриться в мелкое, конкретное, душевное. Пока же драматурги остаются на уровне политизированного зрителя – изъясняясь языком идей и лозунгов.

Что такое «Жара», сама ее завязка с захватом офиса молодыми романтиками, как не своего рода лозунг, развернутый во времени демотиватор? Наталия Мошина использует громоздкий антураж остросюжетных фильмов, а снимает клип. Несмотря на гибель (за сценой) одного из героев, несмотря на обозначенную нисходящую динамику акции (до последнего заложника, отпущенного на волю), в драматургическом смысле на сцене ничего не происходит. Хотя ситуация безнадежного, беззубого терроризма придумана Мошиной почти гениально, она не сумела извлечь из нее никаких психологических последствий. Если не считать истерического монолога против офисных «овощей» в исполнении и без слов впечатляющего Павла Артемьева.

«Отморозки» и «Выбор героя» – случай особый, потому что литературный вдвойне. Пьесы написаны по следам романов: «Отморозки» – по нашумевшему «Саньке» Захара Прилепина, «Выбор героя» – по культовому «Источнику» Айн Рэнд.

Оба романа то, что называется идейные: с предустановленной оценкой автора, с преобладанием рассуждений над действием, позиции над характерами. Но Серебренникову парадоксально удалось театральными средствами победить идейную вязкость слов. Убрав эстетически лишнее в романе, он остановил выбор на самых сильных, не требующих монологов сценах, переложил идеологию на язык музыки. Идеологические выкладки романа в спектакле обрывочны и эмоциональны, как сбившееся дыхание. И в напряженной ситуации готовящегося убийства, когда герой почти уже решается переступить через себя, чтобы стать идеальным солдатом партии, роман слишком дает почувствовать литературную генеалогию сцены, а спектакль – только бьющуюся в тисках революции человечность.

Условную образность «Выбора героя» иные участники дискуссии пытались списать на картонность персонажей Айн Рэнд, которых представший пред судом герой-режиссер считает своими вдохновителями. Однако роман разрабатывает философию творчества в живых образах, тогда как пьеса мельчит конфликт. Кажется, Симонов напрасно подключился к мощной энергетике американской артистической библии – без отсылок к чужим литературным схемам у него вышла бы крепкая производственная драма о государственной политике в области кино или трагифарс об актуальном запрете на мысли. Пресловутый «эгоизм» архитектора Говарда Рорка в романе Айн Рэнд – намеренно парадоксальное обозначение его полной самоотдачи творчеству. «Эгоизм» режиссера Денисова выглядит прохладнее и привычней, как самодостаточность обывателя. Рорка рвет судьба, как белый парус в бурю, – на режиссера Денисова оппоненты нападают с детскими репликами вроде «система сама правила придумывает». Неслучайно актера, исполнявшего главную роль, зрители обошли вниманием – голосуя цветами за его более выразительных оппонентов.

Условный, публицистичный, прямой, как бегущая строка, политический театр пока не вполне уверен в своей эстетической тактике. Зато довольно твердо отвечает запросу общества на определение героя.

Этот белый протест все смешал, как блоковская вьюга. Кто герой, кто жертва, а кто тут без дураков «просто гуляет»? В пору спорить об интеллигенте в белом венчике, предводительствующем очередную напряженно-мирную прогулку.

Голодающий Удальцов – жертва, Ксения Собчак, поддержавшая «оккупаевцев» пирожками из ресторана, – герой. Девушка под дождем залезла на памятник Абаю и поет про стены, которые «рухнут», старинная песня повстанцев захватывает, девушка худая и уже почти вымокла, ее жалко, я не знаю ее имени. Когда Сергей Шаргунов пришел на Арбат, об этом сразу написали в группе «народ против»: он – герой.

Дошло до того, что в колонке для «Московских новостей» – газеты, сейчас активно занятой поисками новой интеллигенции, – критик Евгения Вежлян задумалась, имеет ли она право «вот так сидеть и писать», пока «ОМОН громит мои любимые кафе и “зачищает” мой город?». И пришла к выводу, что, поскольку новая интеллигенция борется за права каждого, она борется в том числе и «за свободу отказа от этой борьбы. Поэтому я сегодня никуда не пойду. И это ровным счетом ничего не означает».

Новый интеллигент – и статьи единодушных авторов «Московских новостей» это дают понять – парадоксально рассчитывает поменять Россию, занимаясь любимым делом. Сказывается городское увлечение духовными практиками, привычка к информационной проницаемости, мгновенной самоорганизации значительных групп пользователей в Сети, наконец, горизонтальная идеология общества без границ, в котором переход из одного состояния в другое разрешен и безболезнен. Перемены ожидаются цифровым обществом как воплощение коллективной фантазии, развиртуализация сна.