Равельштейн - читать онлайн книгу. Автор: Сол Беллоу cтр.№ 20

Германия голодала, Франция была почти обескровлена. Англичане и американцы согласились поставлять продукты питания; одно слово Герберта Гувера – и тонны свинины начали бы поступать в страну. «Я признал, что наши последние действия не располагают к доверию; но я-то говорил от чистого сердца и умолял его [Мельхиора] поверить в мою искренность. Он был тронут и, кажется, поверил мне. В течение всей беседы мы оба стояли. Я в каком-то смысле влюбился в него… Он сказал, что поговорит с Веймаром по телефону и попросит предоставить ему свободу действий… Он говорил со страстным еврейским пессимизмом…»

В ожидании «Скорой» я сидел и читал в небольшом дворике за коваными решетками. Каменный пруд, кустарники, трава – кто-то даже посадил здесь тенелюбивые цветы. В таком месте прекрасно бы себя чувствовали лягушки и жабы, но взяться им было неоткуда. На многие мили вокруг – сплошные груды бетона, кирпича и стекла. Этот тенистый дворик был чем-то вроде комнаты для релаксации. Некоторым высоколобым жильцам дома он наверняка напоминал убежища-гроты, какие в XVIII веке строили для себя английские джентльмены. Человеку необходима какая-никакая защита от жестоких фактов. Чтобы одновременно держать в голове и оазисы и трущобы, надо быть Равельштейном. «Там, снаружи, – смеясь, говорил он, – копы тебе советуют не останавливаться на красный свет. Если остановишься, недолго и пулю схлопотать». Нельзя жить только историей своего времени, считал Равельштейн. И цитировал по этому поводу Шиллера: «Живи со своим веком, но не будь его творением». Архитектор, что воздвиг здесь альгамбровые арки с ручейками и тенелюбивыми растениями, по всей видимости, придерживался той же идеи: «Живи в этом городе, но не принадлежи ему».

Розамунда, сидевшая рядом со мной на краю каменного прудика, совсем не чувствовала себя одинокой или ненужной.

Равельштейн не сразу свыкся с тем, что мы с Розамундой – муж и жена. Поначалу нам обоим было немного неловко, ведь он питал необычайный интерес ко всем своим студентам – и к Розамунде в том числе. Было бы странно давать им такое образование, считал он, – с «чувственным» уклоном (любовным, если уж говорить начистоту) – и потом делать вид, будто призвание учителя можно отделить от призвания сочетателя душ. Так старомодно он выражался по этому поводу. Наверняка есть еще какое-нибудь греческое словцо, но я при всем желании не могу упомнить все греческие слова, которые он употреблял в речи. Эрос был daimon, гений или демон человека, дарованный Зевсом в качестве компенсации за жестокое разлучение двух половин андрогинного целого. Уверен, эту часть аристофановой легенды я запомнил правильно. С помощью Эроса мы, несмотря ни на что, продолжаем искать свою вторую половину. Равельштейн серьезно относился к этим поискам, продиктованным страстным желанием. Не всякий чувствует это желание и не всякий признается себе в том, что его чувствует. В литературе его испытывали Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта. Ближе к нашему времени – Анна Каренина и Эмма Бовари, стендалевская простодушная и наивная госпожа де Реналь. Конечно, и другие, сами того не сознавая, в той или иной завуалированной форме ведут поиск. Именно характерные признаки этого поиска Равельштейн пытался разглядеть в студентах – занятие, которое во многом роднило его со сводней. Он прилагал немало сил, чтобы удовлетворить могучие нужды несовершенных, покалеченных людей. Найти хорошее болеутоляющее средство от не всегда осознаваемой боли – тоже важное дело, считал он. Надо жить, жить во что бы то ни стало. Жениться, выходить замуж. В адюльтере мужчины и женщины надеются найти хотя бы короткое отдохновение от боли, приносимой мучительной многолетней разлукой со второй половиной. Равельштейн готов был прощать адюльтер, поскольку изменниками движет боль неотступных желаний. «Души, лишенные желанья», таково было рабочее название его знаменитой книги. Большая часть человечества тем или иным образом уничтожила в себе это желание.

Ну вот, опять я забрался в дебри…

Как честный наблюдатель, я обязан описать читателю образ действий Равельштейна. Если вы были ему дороги, он, в первую очередь, рассматривал вас именно в этом аспекте. Вы не поверите, сколько времени и сил он посвящал каждому случаю, как тщательно наблюдал за студентами, которым согласился дать высшее эзотерическое образование – за теми, кто не желал равняться на представляющее социальные науки большинство. Следуя за Равельштейном, они получали возможность найти интересную, не многим доступную работу. Он считал, что несет ответственность за молодых людей, которых сам же отобрал.

Эйб часто спрашивал моего мнения. «Как считаешь, не сойтись ли Смиту с Сарой? Он, конечно, голубоват, но настоящим гомосеком ему никогда не стать. Сара – очень серьезная девушка. Дисциплинированная, трудолюбивая, обожает свои книжки. Да, не гений, но у нее большое будущее. В ней есть что-то от мужчины, а Смиту как раз этого и не хватает для счастья».

Равельштейн настолько привык обдумывать потенциальные союзы, что почти наверняка и для меня подобрал интересную партию – после нашего с Велой развода. Я допускал нелепейшие ошибки, и доверить мне столь ответственную задачу, как выбор партнера, он не мог. Семь или восемь лет назад Эйб напророчил: «Вела скоро от тебя отделается. Она вечно в разъездах, на каких-нибудь международных конференциях, дома больше недели не проводит. А вот в тебе я вижу все задатки подкаблучника, Чик. Только жены рядом нет – одни ее шмотки в шкафу. Безусловно, Веле нужен муж, я это понимаю и уважаю. Но мужчины не слишком ее интересуют. Странная штучка; вроде бы и красива, а вроде и нет – хотя часами красится и выбирает туалеты. Как художник, ты, Чик, клюнул на ее красоту. Да, у нее очень красивые глаза, но, если присмотреться, от нее веет какой-то военной европейской правильностью. Когда она начинает тебя оценивать, то понимает, что ты ее недостоин. Она вроде как приближается к тебе, а потом молниеносно уносится прочь – насколько позволяют высокие каблуки. Странная она, Чик. Но и ты тоже странный. Художники, безусловно, влюбляются, только вот любовь – не основной их дар. Они любят свое высшее призвание, а не живых женщин. У них особенная движущая сила. Да, у Гете был свой daimon, он без конца твердил о нем Эккерману. И на старости лет он влюбился в юную красотку. Но эта любовь, ясное дело, была чистой нелепостью…»

Так он мог препарировать любую тему. Характеристики он давал не слишком льстивые – и вообще никогда никому не льстил, – но при этом и не пытался вас унизить, самоутвердиться за ваш счет. Эйб верил: то, что человек с готовностью подвергает свою самооценку нападкам, свидетельствует о его серьезном отношении к жизни. Человек должен быть в состоянии выслушать – и принять, – самые неприятные слова о своей персоне.

Оказалось, что некоторое время назад Вела уже начала готовиться к разводу – в своей чудесно безукоризненной и одновременно неловкой, не от мира сего манере. Еще в прошлом году она обзавелась адвокатом – та работала в некой колоссальной юридической фирме, штаб-квартира которой располагалась в деловом центре города, и в считаные дни разузнала все о моих доходах и имуществе. Вела желала получить двадцать пять процентов от суммы на моем банковском счете – за вычетом налогов. Она регулярно ездила в город стричься, делать брови, покупать платья и туфли, ужинать с друзьями – и со своим адвокатом.