На пути к краху. Русско-японская война 1904-1905 гг. Военно-политическая история - читать онлайн книгу. Автор: Олег Айрапетов cтр.№ 2

В начале 90-х гг. эта проблема обострилась до предела и достигла государственного масштаба. Неурожай 1891 г. привел к голоду, охватившему два десятка губерний, преимущественно черноземных. Некоторые районы полностью пустели. Деревни стояли с заколоченными домами — это были «избы разбежавшихся во все концы света от голодной смерти людей» {12}. Кризис, по мнению видного кадета и исследователя внутренней политики России, стал могучим фактором будущих изменений {13}. Социальный подтекст бедствия был очевиден — о нем открыто заявил голос, который невозможно было не услышать. «Нынешний год, — утверждал Л. Н. Толстой, — только вследствие неурожая показал, что струна слишком натянута. Народ всегда держится нами впроголодь» {14}.

К концу года из 72 млн. рублей, выделенных на борьбу с голодом, правительство потратило 60, а результат был мизерным. Финансовая стабильность страны оказалась под угрозой. Против дальнейшего выделения средств на борьбу с голодом выступил министр финансов — И. А. Вышнеградский {15}. Это был человек выдающихся способностей, ученый и предприниматель, политика которого сводилась к поддержке экспорта зерна и экономии на нуждах населения {16}. Результаты этой политики довольно точно сформулировал В. Г. Короленко: «Мы привыкли брать у деревни, давать — не умеем» {17}. Голод и эпидемии показали, в частности, и слабость сельского духовенства, в котором правительство видело свою духовную опору в деревне. Волнения в духовно-учебных заведениях, столкновения между прихожанами и пастырями — все это было только началом {18}.

Либеральное движение, казалось, разгромленное в 80-е годы, вновь ожило, прочно встав на почву борьбы с голодом и последовавшими за ним эпидемиями {19}. «1891 год, — вспоминал П. Н. Милюков, — был переломным в смысле общественного настроения. Голод в Поволжье, разыгравшийся в этом году, заставил встрепенуться все русское общество» {20}. Оно отказывалось покорно принимать окрики власти в вопросе о помощи голодающим. Оно услышало слова Толстого: «Право же подавать милостыню установлено самою высшею властью, и никакая другая власть не может отменить его» {21}. Страна нуждалась в образованных людях, и государство само множило их количество. «Как ни тяжела была общественная реакция 80-х гг., — заявил в первой редакторской статье первого номера журнала «Освобождение» ее редактор П. Б. Струве, — но она не смогла остановить культурных потребностей, интересов и начинаний общества» {22}. По-другому и быть не могло. Не могло быть иного исхода и у голода начала 90-х.

Историк общественного движения М. А. Колеров отмечает: «Широко известно, какое революционизирующее воздействие на российское общество оказал голод 1891 года: первоначальные ограничительные меры правительства, направленные на «отсечение» общественной самодеятельности от помощи голодающим, тщетные попытки власти стабилизировать ситуацию, вынужденное разрешение на неправительственную помощь, сбор средств, создание столовых, активность прессы, сплошь и рядом ставшие работоспособной инфраструктурой для формирования оппозиции. 1891 год покончил с представлением о полной силе и непобедимости власти. Оказалось, что репрессивной власти можно противопоставить общественное мнение и общественную самоорганизацию — национальная трагедия, каковой, безусловно, стал голод, была удобным поводом и контекстом для такого соперничества. В этой ситуации оставалась не произнесенной, но оттого не менее принципиальной презумпция: дискредитировавшая себя власть «отступает», добровольно оставляя простор для самоутверждения и развития оппозиции. В 1891 году в центре общественной и моралистической критики оказались не только властный цинизм, ярко выраженный в виттевском лозунге «не доедим, но вывезем», но и народнический «утопизм», все свои надежды на социалистическое переустройство строивший на предположении, что архаичное крестьянское хозяйство способно стать экономически и социально эффективным. 1891 год обнажил всю внутреннюю слабость владевшего обществом союза государственного национализма с поздним славянофильством и умеренным народничеством» {23}.

А на подходе была и новая волна революционеров — все большую популярность набирал марксизм. Правительству оставалось только бороться с голодом, либералами и… угрозами сокращения зернового экспорта. Но в целом общество было еще в абсолютном большинстве едино и признавало авторитет верховной власти. Таковым было наследство, принятое Николаем II после смерти его отца. Ничего подобного в 1905 году уже не было. В высшей степени символично, каким было начало пути, приведшего к таким результатам. Вмешательство в японо-китайский конфликт, вызвавшее столь твердую убежденность в неизбежности войны с Россией в Токио, почти совпало в Петербурге с демонстрацией решимости по вопросу о незыблемости самодержавия на «внутреннем фронте».

Противостояние власти и общества не закончилось после бедствий 1892–1893 гг. «Ограничение сферы действий земских учреждений, — отмечал один из рупоров либеральной оппозиции весной 1894 г., — только одна из сторон анти-земского движения, все более училивающегося в последнее время» {24}. Устойчивым стал конфликт традиционно либеральных земских учреждений в твери с местным губернатором. 2 года земцы и власть находились в конфликте, и в конечном итоге он приобрел открытый характер, в том числе и по вопросу о выделении средств на борьбу с таким последствием голода, как эпидемия холеры {25}. Ожидания либеральных преобразований стали очевидными сразу же после смерти Александра III {26}. Все, кто ждал изменений во внутренней политике, «…все, с неясными, но огромными надеждами, взирали на юного царя Николая II» {27}.