— Прочтите!
Беатриче словно ударил электрический разряд. Когда она брала письмо, руки ее тоже страшно дрожали. Читая, она все больше и больше бледнела. Наконец, борясь с душившими ее слезами, она прошептала:
— Я знала… знала…
И повалилась навзничь.
Манфред, в ужасе завопив, едва успел ее подхватить.
— Мадам! О, мадам! — бормотал он.
Любопытно, но, впрочем, совершенно естественно, он еще не называл ее матерью…
Весь бледный, Манфред думал, что он сейчас убил родную мать! Ведь чрезмерно сильная радость действует так же, как и боль: вопреки расхожей пословице, будто от радости не умирают, она может убить.
Манфред положил холодное тело Беатриче в кресло и, обезумев от отчаянья, принялся звать на помощь. Две служанки прибежали, принялись хлопотать, и вскоре княгиня открыла глаза. Увидев Манфреда, склоненного над ней, она в восторге прошептала:
— Сын!
И только тогда Манфред посмел сказать:
— Матушка!
И разрыдался, как рыдают маленькие дети.
* * *
Три часа затем пролетели, как одна минута. Ни к чему, наверное, подробно описывать бесчисленное множество вопросов, которые друг другу задавали мать и сын, часто забывая даже ответить. Не стоит описывать и трогательные изъявления чувств двух избранных натур, обретших друг друга, стремившихся теперь друг друга узнать или, вернее, вспомнить.
Скажем только, что по истечении этого времени Манфред вспомнил о Лантене и объявил княгине, что сейчас уйдет. Беатриче побледнела: «Вдруг я опять его потеряю…»
Но Манфред успокоил ее улыбкой и словами:
— Я уже не ребенок, которого может украсть цыганка, я и сам за себя могу постоять… а тем более теперь! Чертова сила, матушка, жаль мне тех, кто попробует нас вновь разлучить!
Беатриче впервые посмотрела на сына внимательно. Она увидела, как он силен, как могуч и строен, и пламя гордости озарило ее лицо. Все в нем казалось ей восхитительным — даже привычное ругательство, сорвавшееся с его уст.
То был достойный сын шевалье де Рагастена.
* * *
Не прошло и двух часов, как Манфред вернулся.
С ним вместе пришли еще трое.
— Матушка, — сказал он княгине, — вот Лантене — мой друг, мой брат названый, с которым мы с детства неразлучны. Много раз он спасал мне жизнь… Вот отец Лантене — старый граф де Монклар… А это Авет Доле, невеста моего друга — а мне она как сестра…
Беатриче протянула руку Лантене и поцеловала в лоб Авет.
Потом между ними зашел долгий разговор — только граф де Монклар не принимал участия в этой беседе.
Было решено, что Авет с графом останутся в доме на улице Канет, а Манфред с Лантене отправятся в Фонтенбло.
Потом Лантене, Авет и старика проводили в комнаты, которые Беатриче распорядилась прибрать для них.
Что нам еще сказать? Занималась заря, а ни Манфред, ни Беатриче еще и не думали об отдыхе; им казалось, они никогда не выскажут всего, что им нужно сказать друг другу… И все же настала пора расставаться.
После тысяч и тысяч материнских советов Манфред сел на коня и вместе с Лантене поехал в Фонтенбло. Первый час они скакали молча: каждый предавался своим мыслям. У Манфреда мысли были самые радужные.
— Как тебе понравилась моя матушка? — спросил он Лантене.
Лантене вздрогнул, оторванный от своих размышлений, а у него они были очень печальные.
— Матушка? — переспросил он. — Я бы хотел, чтобы у меня была как раз такая… Как же ты счастлив, брат! У тебя есть мать… а у меня только портрет. У тебя есть отец — а у меня только тень отца!
Манфред изумленно посмотрел на Лантене. Тот поспешил сказать:
— Прости меня, что я сейчас такой злой… это от горя.
— Ты злой? Что за чушь! Но ты сказал, что у тебя есть портрет матери?
— Да, прекрасный портрет, который висел в резиденции великого прево. Вчера, пока ты ходил на улицу Канет, я сходил туда.
— С ума сошел!
Лантене пожал плечами:
— Да на меня никто внимания не обратил. Слуги потихоньку растаскивали вещи. От недуга хозяина они совсем стыд потеряли. «Как быть, сударь! — сказал мне дворецкий. — Надо ведь что-то иметь взамен жалованья: мы же не знаем, вернется ли монсеньор обратно». За двадцать дукатов мне позволили вынести холст — только раму велели оставить. И теперь этот холст в доме несчастного Доле. Вот и все, что мне осталось от матери, — грустно закончил Лантене.
За такими разговорами друзья доехали до Фонтенбло, и там приключилась та встреча, о которой мы уже рассказали.
Через двадцать минут после того, как Манфред с Лантене столь невежливо обошлись с королем, они спешились у трактира «Великий Карл».
* * *
Король так и не пришел в себя от дерзкого ответа и внезапного бегства двух незнакомцев. Отыскать их теперь — и думать было нечего.
— Кто же, черт побери, эти два проходимца? — сказал он негромко.
— Проходимцы — как раз подходящее слово, государь, — произнес кто-то рядом.
Франциск I узнал этот голос и увидел рядом с собой силуэт.
— Ла Шатеньере! — воскликнул король.
— Он самый, государь.
— Ты видел это?
— Все видел. Я как раз возвращался во дворец… с прогулки, направляясь в тот прекрасный покой, который Вашему Величеству угодно было отвести для меня. Тут мое любопытство привлек топот двух лошадей. Я встал у ворот, видел приход Вашего Величества, слышал, как часовой некстати кликнул караул — словом, всё, государь.
Слово «всё» Ла Шатеньере особенно выделил.
— Что ты хочешь сказать? — спросил король.
— Я хочу сказать, что при свете факелов мог разглядеть тех проходимцев, как Ваше Величество справедливо изволили назвать этих людей. Правда, лица их я мог видеть только на мгновенье, но этого было довольно, чтобы узнать их.
— Ты их знаешь? — нетерпеливо откликнулся король.
— И Ваше Величество тоже их знает.
За разговором Франциск I и его спутник вошли во дворец и прошли в королевские покои.
— Один из этих людей, — продолжал Ла Шатеньере, — тот, кто в одиночку ранил нас троих: Эссе, Сансака и меня, а потом так изуродовал бедного Сансака, что тот теперь не смеет высовываться из своей норы…
— Разбойник Манфред? — с затаенным ужасом спросил король.
— Да, государь! Тот, кто имел дерзость схватиться с Вашим Величеством у усадьбы Трагуар, тот, кто имел еще большую дерзость явиться в Лувр и бросить вам вызов! А другой — его проклятый товарищ Лантене!