Под псевдонимом Ирина - читать онлайн книгу. Автор: Зоя Воскресенская cтр.№ 85

Связь с Брайтенбахом была поручена новому сотруднику Николаю — Борису Николаевичу Журавлеву. Они часто встречались в пригородах Берлина. Как вспоминает нынешний пенсионер Борис Журавлев, Брайтенбах иногда приносил документы, которые Николай брал на фотографирование и на следующий день возвращал.

Уже в марте 1941 года Брайтенбах сообщил, что в абвере в срочном порядке укрепляется подразделение для работы против СССР. Его новый начальник Абт, ушедший в свое время из гестапо как масон, по картотекам и спискам подбирает нужных людей. Когда к Брайтенбаху обратился Абт, он рекомендовал ему некоторых своих бывших сотрудников, уже вышедших на пенсию. Брайтенбах считал, что это будет и в наших интересах. Центр не возражал. Сведения о подготовке войны все более учащались, учащались и встречи с Брайтенбахом. Так, в мае они встречались 15, 21 и 28 мая. В июне агент должен был уйти в отпуск до 17 июля, 19 июня он пришел на встречу крайне взволнованный и сообщил, что получен приказ о начале войны против СССР в 3 часа 22 июня. В тот же вечер информация ушла в Москву.

Но не по каналам разведки, а по линии посольства, так как буквально накануне резидентура в Берлине получила «разнос» Центра по поводу того, что она бомбардирует Центр ложными сведениями о начале войны.

Так Брайтенбах был потерян второй раз — на этот раз навсегда. Берлинская резидентура не подготовила связь с ним на случай войны и не дала агенту явок и связей, за что пришлось расплачиваться. Подходов к Брайтенбаху не осталось, так как Николай 4 июля с советской колонией покинул Берлин.

Нетрудно понять, что в Москве кусали себе локти, потеряв столь важный источник. Когда в мае 1942 года в Германию был заброшен агент-парашютист Ганс Барт (Бек), то ему дали старый пароль, обусловленный еще Коротковым. 11 декабря Бек радировал из Берлина, что разговаривал с Брайтенбахом по телефону, передал пароль и договорился о встрече. Но на следующий день агент не пришел. Бек позвонил еще раз, однако к телефону подошла жена и сказала, что мужа нет дома…

Бек — Барт был через несколько дней арестован и, как он впоследствии признался (он выжил и вернулся в Москву), выдал гестапо свою явку к Брайтенбаху. Когда же после войны советские офицеры пришли в дом № 21 по Кармен-Сильваштрассе, то госпожа Леман рассказала: в декабре 1942 года муж был срочно вызван на службу и домой не вернулся. Чуть позже сослуживцы под секретом ей сообщили: Вилли Леман расстрелян.

История неизвестного Брайтенбаха заставляет по-новому взглянуть на роль известной «Красной капеллы».

Можно понять, почему разведка медлила с установлением связи с членами «Красной капеллы». Зачем были нужны политизирующие интеллектуалы, когда у НКВД был под рукой профессионал, вхожий в. самые высокие круги рейха?

Но история рассудила иначе. Лубянка потеряла и то, и другое. Но если люди «Красной капеллы», хотя и с многолетним опозданием, получили советские ордена, Вилли Леман и того не получил.

ВСПОМИНАЕТ ПОЛКОВНИК Э. П. ШАРАПОВ

Наши отношения с Зоей Ивановной постепенно становились все теплее и доверительнее. Своей кульминации эти отношения достигли зимой 1979 года, когда Зоя Ивановна с младшим сыном приехала ко мне в гости в Берлин, где я в то время работал. Мы перешли с ней на «ты», и во время одной из прогулок по городу, учитывая, что весной погиб ее старший сын, а год назад умерла моя родная мать, она предложила мне называть ее мамой.

Особенность моих отношений с Зоей Ивановной состояла в том, что из всех ее родных и близких я был единственным, кто принадлежал к той же, как она говорила, «конторе», а из всех коллег по работе во внешней разведке — был единственным, кто входил в круг семьи.

Поэтому все, что написано в этой книге, она пересказывала мне по нескольку раз во время наших частых и длительных встреч. Многие родственники и коллеги, и я в том числе, неоднократно советовали написать книгу о разведке, но ее останавливал барьер секретности. Она не знала, что можно, а что нельзя говорить о своей прошлой работе. Толчком к тому, что она все же взялась за эту работу, будучи прикованной болезнью к постели, послужили многочисленные публикации в прессе о ней в период 1990–1991 годов, в которых правда перемешивалась с небылицей. Именно поэтому первое издание ее книги называлось «Теперь я могу сказать правду».

Многие эпизоды, которые, видимо, больше всего волновали ее и которые нашли свое место на страницах этой книги, она пересказывала вновь и вновь. Но чаще всего она возвращалась к одной и той же теме, которая, как заноза, застряла в ее сердце на всю жизнь. Это гибель ее мужа Бориса Аркадьевича Рыбкина. Характерно, что если другие эпизоды повторялись ею совершенно точно, то к рассказу о гибели мужа постоянно прибавлялись все новые и новые детали.

И вот однажды, примерно за полгода до своей смерти она попросила меня достать из ящика письменного стола большой бумажный пакет и сказала: «Здесь я написала о том, как погиб Борис Аркадьевич. Этого еще никто не читал. Возьми с собой, потом вернешь». Дома, прочитав содержание конверта, я понял, что Зоя Ивановна хочет, чтобы я оставил у себя копию. Так я и сделал. И сегодня предлагаю читателю этот текст.

Но прежде чем познакомить читателя с письмом Зои Ивановны о гибели мужа, я хочу показать все грани их супружеских отношений, показать, почему смерть мужа не давала покоя Зое Ивановне до конца ее дней.

Дело в том, что уже после смерти Зои Ивановны я обнаружил в ее архиве несколько писем той роковой поры. Письма на тот свет. Неотправленные письма к покойному, но по-прежнему любимому мужу. Письма на грани смерти и жизни. Письма, которые до сего времени никто не читал.

Таких писем шесть. Первое письмо — крик души раненой женщины — вообще не датировано. Второе и третье — почти через месяц после гибели мужа… Последнее в июле следующего, 1948 года. Я привожу читателю четыре письма. Вот они.

«Не имею права!

Я должна жить!

Счастливый человек — независимый человек! Несчастливый чело век не может быть независимым!

Что может быть тяжелее и неприятнее несчастной женщины — говорит Павленко в «Счастье».

Да, это так! Я чувствую, ощущаю это ежеминутно, ежесекундно.

В дни твоих похорон наши друзья были со мной. Они старались меня утешить, когда я похоронила тебя.

Теперь я им в тягость. Они не могут держать меня на своих руках всю жизнь. Я должна сама стать на ноги. Я это понимаю.

Я боюсь быть нудней. Я не хочу быть «вечно заплаканной вдовой. Я хочу быть снова самостоятельным человекам, каким была при тебе!

Как это сделать? Как?

Как обрести мне равновесие, как сделать, чтобы тоска и отчаяние не заливали меня, не душили меня, как и что сделать, чтобы раздавленный грубым сапогом воробей нашел в себе силы лететь?

Как мы были счастливы, как нам было хорошо, нам никогда не бывало скучно вдвоем. Мы всегда хорошо себя чувствовали в обществе, среди товарищей, друзей.

Нас смешило и радовало постоянное удивление людей нашей неизменной дружбой, любовью. Мы гордились друг другом и берегли наше счастье, наши отношения, нашу влюбленность друг в друга.