Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае - читать онлайн книгу. Автор: Эван Ознос cтр.№ 58

В Китае ситуация была сложнее. Через несколько дней после исчезновения Ая американский дилер китайского искусства, имевшая хорошие связи в столице, за обедом посоветовала мне не писать об аресте. Она напомнила, что, согласно китайскому закону, милиция вправе задержать подозреваемого до тридцати дней без предъявления обвинения, и предположила, что Ая отпустят: “Не надо унижать Китай. Позвольте процессу идти своим чередом”. Долго жившая в Китае иностранка, не столь уверенная в местном правосудии, возразила: “Я двадцать лет оправдывала Китай, но вот это оправдывать нельзя. Вы ни хрена не правы”. Обед продлился недолго.

На самом деле я колебался, нужно ли мне писать про Ай Вэйвэя – или слепого юриста Чэнь Гуанчэна, или нобелевского лауреата Лю Сяобо? Говорят ли их биографии о Китае в целом? Если средний потребитель новостей на Западе еженедельно читает, смотрит или слушает всего один материал о Китае, нужно ли посвящать этот материал людям с трагической судьбой? Это проблема пропорции: сколько рассказать о хорошем, а сколько о дурном? Сколько об успехе, а сколько о репрессиях? Издалека иностранцам судить тяжело, но и вблизи, как я обнаружил, не легче: все зависит от того, куда смотреть.

Считается, что западные журналисты уделяют слишком много внимания диссидентам. Это, мол, потому, что мы одобряем их надежду на либеральную демократию, потому, что они владеют английским и у них хорошо подвешен язык. Вечная трагедия противостоящей государству личности, безусловно, привлекательна. Она помогает объяснить, почему символом Китая в последние тридцать лет был не экономический бум, а мужчина перед танком около площади Тяньаньмэнь. Всякий раз, когда я писал об ущемлении прав человека, я знал, что сильнее всего мне достанется от других иностранцев, живущих в Китае. И это понятно: иностранцы могли провести в Китае годы, не сталкиваясь с кем-либо из подвергшихся пыткам или заключению без суда, так что им казалось, будто я сгущаю краски. Диссиденты, популярные в Нью-Йорке и Париже, почти неизвестны обычным китайцам, что – предположительно – ставит обсуждение демократии и прав вне забот простых людей.

Но эти аргументы меня не убеждали. Популярность всегда казалась мне странным способом оценить важность идеи в стране, где господствует цензура. (Группа Гарвардских исследователей позднее выяснила, что новости об аресте Ая стали в том году наиболее популярным из заблокированных поисковых запросов в Китае.) Газета “Глобал таймс” утверждала, что мировоззрение Ай Вэйвэя не является “общепринятым”. В некоторой степени так оно и есть: образ жизни Ая категорически отличается от общепринятого. Но если говорить об убеждениях, все не так очевидно: разрушение школ во время землетрясения привлекло внимание не только городской элиты, но и обычных китайцев, и, пытаясь почтить память самых уязвимых членов китайского общества, Ай выразил разделяемую многими идею. Да и игнорировать влияние малой группы убежденных людей – значит неверно интерпретировать китайскую историю: малые группы часто одерживали верх над массами.

Чтобы понимать Китай, необходимо понимать, почему арестовали Ай Вэйвэя, пытали Гао Чжишэна, посадили в тюрьму Лю Сяобо. По тому, принимает ли страна таких, как Ай, можно судить о том, насколько близко Китай подошел к открытости.

Пошел второй месяц ареста Ая. Это событие раскололо творческие круги Китая. Одних арест Ая обеспокоил, поскольку показал: никто, как бы известен он ни был и какими бы связями ни обладал, не может чувствовать себя в безопасности. Другие не одобряли критику Ая в адрес других интеллектуалов и воспринимали его подход как провокационный. В Пекине люди закатывали глаза к небу, слыша о шумихе. Стало модно шептать, что у Ай Вэйвэя и Лю Сяобо комплекс мессии.

Даже тем, кто был в ужасе от ареста, он указал рамки дозволенного. Когда я встретился с Хань Ханем, он сказал: “По поводу исчезновения Ай Вэйвэя – мы ничего не можем с этим поделать”. Обстановка для беседы о политике была странной: трек в пригороде Шанхая. Вокруг расхаживали долговязые модели в нескромных виниловых костюмах: мини-юбках с надписью “Фольксваген” и топиках “Киа”. На Хане был серебристый комбинезон с рекламой “Фольксваген” на груди, “Ред булл” на манжетах и Homark Aluminum Alloy Wheels – на правом рукаве. В палатке команды пахло резиной и маслом, а машины жужжали на поворотах, как разозленные пчелы. Гонщики входили и выходили, отодвигая полог, как султаны в старых фильмах.

В последние годы Хань и Ай установили дружеские, но не близкие отношения. Художник ценил работу писателя, а писатель в своем журнале опубликовал рентгеновский снимок черепа Ая после травмы. Но теперь Хань выбирал слова: “Если правительство считает, что Ай – такая большая проблема, пусть так и скажут… Это нормально, если все будут знать правду. Они говорят ‘экономические преступления’, потому что Ай художник, он знаменит, но если вы пытаетесь доказать, что он совершил ‘экономические преступления’, предъявите доказательства”. Хань не писал об этом в блоге: это “бессмысленно… Система автоматически блокирует его имя”.

Я снова убедился в том, как легко упустить из виду различия между деятелями, которые вроде бы придерживаются одних и тех же позиций. Несколькими днями ранее живущий в Лондоне писатель Ма Цзянь в колонке, напечатанной вне Китая, предположил, что после Ай Вэйвэя мишенью станет Хань и три других известных критика властей: “Режим не остановится до тех пор, пока не будут звучать голоса лишь ‘официальных’ авторов”. Но желание представить Ханя и Ая людьми одного сорта, либералами, жаждущими политических реформ, было ошибкой. Хань сказал мне: “Ай более прямолинеен и упорен в каждом случае. А я критикую что-то одно, им становится неудобно, они просят меня перестать говорить об этом, и тогда я критикую другое. У нас тут сотни вещей, о которых можно поговорить”.

Попытка определить, как далеко в Китае можно зайти в сфере творчества, напоминала черчение линий на пляже в темноте: политический ландшафт постоянно менялся. Почва, твердая минуту назад, в следующее мгновение оказывалась зыбкой. Хань поддерживал с властями шаткое перемирие, но не оставлял иллюзий о своей готовности держаться безопасной стороны. Он не пытался перенести свое недовольство из Сети на улицы и не поддерживал призывы к многопартийным выборам: “Партия все равно выиграет, потому что богата и может подкупать людей. Пусть культура будет разнообразнее, а СМИ – свободнее”. Иностранцы принимали его требование открытости за призывы к демократии, но разница была существенной.

В восемьдесят первый день заключения, 22 июня, Ай Вэй-вэя известили, что он проведет в тюрьме много лет – или сегодня же выйдет на свободу, если признается в уклонении от уплаты налогов. Ему дали подписать признание. Он попросил адвоката. “Если не подпишете, – сказал один из следователей, – мы можем никогда вас не отпустить, потому что еще не закончили свою работу”. Этот момент стал откровением. “Я борюсь не с системой, – сообразил Ай, – а вот с этими двумя людьми очень низкого положения, которые не верят, что я преступник, но не могут закончить свою работу. И тоже злятся”.

Важнейшим условием освобождения стало следующее: нельзя разговаривать с иностранцами и писать в интернете в течение года. Ай подписал бумагу Потом его привезли в участок, где его ждала жена. Расследование продолжится, но теперь он на свободе. Ай был в недоумении. Почему его отпустили? Он мог лишь догадываться. Из-за дипломатического давления? Вэнь Цзябао готовился к визиту в Великобританию и Германию, где люди собирались протестовать против ареста Ая, но единственное объяснение поступило из новостей: там сообщили, что компания Ая недоплатила “огромную сумму в виде налогов и умышленно уничтожала бухгалтерские документы”. Ая отпустили под залог – “за хорошее поведение, признание преступлений и из-за хронической болезни”.