Последний властитель Крыма - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Воеводин cтр.№ 37

Дура, вырвавшись на проселок, пошла веселее. Поручик не сдерживал ее, покачиваясь в седле и стараясь больше не смотреть окрест. «Человек, конечно, великая тайна, но и большая сволочь», – внезапно пришло ему в голову.

15 ноября 2001 года, Турция, Истанбул, 2 часа пополудни

…Город пел и звенел, взрываясь в ушах гомоном своих базаров и музыкой из сотен, тысяч лавчонок. Солнце не жалило сейчас, поздней осенью, как летом, но все равно мне, северянину, было тепло и без пиджака. Два веселых квартала на миллионный город лежали передо мной, и, казалось, все мужчины Истанбула, побросав дела, ринулись сюда. Грязный узкий проход между улицами Кемералты и Неджатибей был полностью забит страждущими плотских утех, и я свернул к Галатской башне по улице Юксек-Калдырым – она мне показалась не такой переполненной.

…Сотни, тысячи мужчин с выпученными глазами, с руками в карманах брюк, работая локтями в невероятной давке, пробивают себе дорогу к краткому и сомнительному счастью. Сорок с лишним публичных домов образуют спадающий вниз проход, толпа молчит и тяжело дышит, лишь крики торговцев рубашками, носками и часами раздаются вокруг.

Старые, кажущиеся ветхими здания, заплеванные лестницы, безобразные старухи с огромными грудями, говорящие на всех языках мира, рекламируют свой живой товар. Можно не опасаться языкового барьера – большинство девочек здесь из бывшего СССР, цена любви для самых истерзанных воздержанием (сколько оно длится? час? неделю?) от 5 долларов. За пятьдесят «зеленых» приличная девушка, наряженная школьницей, банты на русых волосах, гольфы, передник.

Узкий пенал, в который вмещаются топчан и душ за занавеской, вокруг в таких же загонах для скота, – вздохи и стоны, бормотания и взвизги.

Через час «мамаша» стукнет в щелястую дверь: или плати еще, или выметайся.

– Из Крыма я, – говорит девочка. – Ехала, думала, стриптиз будем танцевать, а как паспорт по приезде отобрали, так вот и танцую тут уже полгода…

– Откуда из Крыма?

Она смотрит на меня подозрительно: странный клиент, не лапает ее, не валит на топчан, не берет наскоро, задыхаясь. Что ему нужно, может, полицейский? Но полицейские сами сюда каждый день наведываются.

– Из Севастополя, – помедлив, отвечает она.

Я не полицейский. И уже не журналист. И не писатель. И не режиссер. И не ловец приключений, хотя последнее ближе. Я не могу объяснить сам себе, откуда во мне этот интерес, почему я преследую тень белого генерала, который год, как червь, роясь в архивах, как конь, бороздящий просторы Таврии, как больной манией подглядывания человек, страницу за страницей изучающий чужую жизнь. И все так же который год маячит впереди, то чуть ближе, то чуть дальше, высокая фигура в длинной кавалерийской шинели с грязевым подбоем, шаркающей походкой бредущая поодаль, почти рядом, в по-тустороннем прозрачном мире – бывший правитель Крыма, всадник и вешатель, генерал Яков Слащов.

Он иногда оборачивается и смотрит на меня, чуть усмехаясь, и идет дальше. И всегда рядом – фигурка поменьше, в кавалерийском полушубке, в папахе, из-под которой видны огромные глаза и полуулыбка, ободряющая и дарованная мне, когда она оборачивается, – спутник и невенчанная жена Нина, по спискам Белой армии проходящая как «мичман Нечволодов», личный адъютант и последний преданный генералу человек, дважды раненная и дважды спасавшая ему жизнь. Они бредут из ниоткуда в никуда, судимые и рядимые всеми, оболганные, поруганные, убитые, но не упокоившиеся – они не могут успокоиться, покуда неспокойно мне, а я им – седьмая вода на киселе, не родственник и не знакомец, никто, но я послушно бреду за ними поодаль, чуть левее, почти след в след, и только у них под ногами январский снежок 29-го года да скрип фонарей позади, а у меня – то крымская грязь, то незалежность в самостийной Украине, то московский бедлам, а сейчас – дощатые стены лупанария на Юксек-Калдырым, где русская девочка за пятьдесят баксов рассказывает мне, почем он, фунт лиха, и почем она, копеечка, и что такое для русских заграница, когда впереди – пусто, а позади ничего.

…И сквозь поток толстопузых мужчин с выпученными глазами, тяжело тащащихся сквозь ее пенал, по десять за ночь, нет-нет, да и мелькнет тень в шинели без погон, в черкеске без газырей, в сапогах без шпор, в застиранной гимнастерке или залатанном камуфляже ветераны каких войн, герои каких сражений, у которых также пусто и ничего. Они приходят сюда, но не с пятьюдесятью долларами, а с засаленной пятеркой, чтобы получить кусочек своего тепла и счастья, вдали от Родины, желая забыться и мечтая вернуться. Они приходят уже сто лет, иногда заглядывают и в храм, не очень понимая, в чем их вина, и не слишком веря в молитвы, и в бардаке потухшим взором смотрит на них русская девочка, в храме – русские святые, спасибо, Господи, хоть без укора, а в спину, через Черное море, через Европу и Азию, где бы они ни были, им молча смотрит Россия, и их счастье, если это выплаканные глаза матери, значит, еще есть куда и есть зачем возвращаться. Но чаиге Родина им смотрит вослед стылыми глазами пустых и заплеванных площадей, где на брусчатке – кровь и где им лгали – то с Лобного места, то с Мавзолея, призывая под знамена и продавая людские души и солдатские тела как самый ходовой, каждый год подрастающий вместо убиенных, свободно конвертируемый товар.

15 июня 1920 года, Северная Таврия

– Что Вы мне, поручик, «камуфлет» да «камуфлет»! – горячился Ла Форе. – Даму я вашу покрыл, пардон за скабрезность, как кобель сучку, или не покрыл? Так извольте платить!

– Идите вы к черту, – как всегда, слегка грассируя, тянул поручик Арсеньев, следя за обширной задницей хозяйки, ворочавшейся у печки. – Какой выигрыш, когда и деньги, и карты граната в воронку утянула?

– Так хоть водки ставьте! – не унимался тот, блестя глазами. – Карточный долг, господин поручик, – это вам не девок по хуторам прижимать.

– Господа офицеры! – вдруг крикнул Серебряный, растянувшийся на кровати и вмиг с нее соскочивший, левой рукой одергивая гимнастерку и правой застегивая ворот.

Вскочили и Арсеньев с Ла Форе, выпрямилась с ухватом в руках молодуха у печки. В хату входил шаркающий кавалерийской походкой, в длинной солдатской шинели с бурым грязевым подбоем последний правитель Крыма, вешатель и георгиевский кавалер, генерал Яков Александрович Слащов.

– Стул мне! – негромко приказал он, и мгновенно два казака подвинули ему огромное кожаное кресло, явно из господского дома, доставшееся хозяевам при дележе награбленного.

– Сидите, господа, – сказал генерал вытянувшимся офицерам. – Чайку в этом доме найдется?

Хозяйка охнула, засуетилась и через секунду подала на серебряном (господском?) подносике стаканчик самогону и ломоть крестьянского хлеба с толсто порубленным салом на дощечке.

Генерал выпил самогон механически, поморщился, отщипнул корочку посмачнее и отмахнулся от сала.

Хата постепенно наполнялась штабными, Ла Форе куда-то исчез, а Серебряный с Арсеньевым неловко чувствовали себя в присутствии командующего корпусом.