Мои печальные победы - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Куняев cтр.№ 77

Я прекрасно помню этот пленум, помню тяжкое впечатление от напечатанной накануне антирусской статьи Яковлева, прочитав которую я понял, что перед нами сильный, опасный и коварный враг, владеющий всеми приемами демагогии. Но бороться с ним тогда было нелегко, и даже не потому, что он сидел в аппарате ЦК. Иезуитство Яковлева заключалось в том, что он, пытаясь сокрушить «русскую идею», цитировал беспомощные строчки многих слабых, начинающих, а то и просто бесталанных русских поэтов патриотического склада, часто провинциальных, часто наивно и однообразно «проливающих слезы над обломками старых храмов». В моей четырехстраничной речи действительно была эта четырехстрочная фраза, единственная попавшая в отчет «Лит. России» и сладострастно цитируемая Бушиным. Понимая, что слабые стихи невозможно защитить от яковлевского сарказма, я произнес ее – и тут же сказал следующие слова: «Легко Александру Николаевичу Яковлеву расправляться с примерами такой художественно неубедительной, слабенькой поэзии, но пусть бы попробовал он поспорить с мощным, живым, талантливым осмыслением тех же картин жизни в поэзии Николая Рубцова. Анатолия Передреева, Анатолия Жигулина, Игоря Шкляревского Владимира Соколова. Я уверен, что спор с такими поэтами А. Яковлеву выиграть бы не удалось».

В заключение я прочитал талантливое стихотворение Шкляревского «Швейцарцы в Могилеве», объясняющее, почему в Могилеве осталось так мало храмов: большинство из них было разрушено во время боев за город:

В нем старины заветной мало,

Зато земля моя горда

Тем, что без боя не сдавала

Свои седые города!

«Что толку плакать над такими руинами, когда ими нужно гордиться». Вот в каком открыто антияковлевском контексте были произнесены злополучные четыре строчки, которыми уже дважды спекулирует Бушин, не находя в своем досье на меня никакого другого «компромата». Конечно же, главные мысли, ради которых я тогда вышел на трибуну, были опущены в изложении журналиста, писавшего отчет, да и не могла себе позволить в то время газета процитировать мою жесткую насмешку над яковлевской концепцией. Вот и процитировали меня так иезуитски, будто бы и я вместе с Оскоцким и Ал. Михайловым поддерживаю партийного идеолога.

Я не виню Бушина. Просто хочу дать ему добрый совет: досье Ваше на меня (а, может быть, и на других) несовершенно. Если уж хотите быть «вдумчивым биографом», то знайте – не всем газетным источникам той эпохи можно верить, а потому перепроверяйте их по стенограммам.

Еще более неумным является предположение Бушина, что Куняев стал антияковлевцем лишь сейчас. Со времен 1972 года я просто жаждал публично раздеть партийного русофоба и его товарищей по кремлевским кабинетам. В 1978 году, когда Бушин сочинял роман с восхвалением крупнейшего русофоба Европы Фридриха Энгельса, я распространял по России рукописное «письмо в ЦК» о засилье сионистских сил в средствах массовой информации и в самом идеологическом отделе ЦК, за что меня вскоре «проработала» яковлевская команда – Зимянин, Севрук, Альберт Беляев, Игорь Бугаев – в беляевском кабинете и за что убрали с выборной должности секретаря Московской писательской организации. Я никогда не «разделял» политики партии по национальному вопросу, особенно русскому. Как в это время защищал русскую литературу Бушин, никому не известно. Во всяком случае, на знаменитой дискуссии «Классика и мы» его не было.

В 1989 году, когда Яковлев «достиг высшей власти», став членом Политбюро, я почувствовал всю опасность, от него исходившую, и написал статью «Обслуживающий персонал» – о шефе горбачевской идеологической службы и его клевретах. Несколько месяцев я метался по газетам и журналам – все боялись Яковлева, ставшего всесильным фаворитом Горбачева. Тогда я пришел на заседание секретариата СП РСФСР и буквально заставил секретарей выслушать статью – прочитал ее вслух, потребовал помочь мне, и вскоре ее решился напечатать Николай Дорошенко в «Московском литераторе». Это был первый настоящий удар по Яковлеву, жаль только, что несколько запоздавший. Меня поздравляли многие с отважным по тем временам поступком, поздравлял и Бушин. Зачем же сейчас тень на плетень наводить, Владимир Сергеевич?

Вам мало было одного ложного обвинения в придуманном Вами моем «угодничестве» перед Яковлевым, так Вы в той же «Правде» желчно заметили, что как только Федор Бурлацкий, бывший редактор «Лит. газеты», убрал портрет Горького с первой полосы, «так тотчас по пятам великого демократа кинулся писатель и редактор журнала К. и тоже смахнул портрет с титульного листа своего журнала». Чего же так стыдливо на этот раз Вы скрыли мою фамилию под прозрачным инициалом? Или, может быть, работникам «Правды» стало неудобно дважды в месяц клеймить мою скромную персону? Да, я снял профиль Горького с титульного листа «Нашего современника», Почему? Объясняю.

Во-первых, выяснилось, что журнал не был основан Горьким. Горький основал альманах «Год 1933», который очень условно, для того чтобы повысить статус и возраст «Нашего современника», был объявлен как бы его прародителем. Для пущего престижа. А «Наш современник» родился в 1956 г.

Во-вторых, и это главное. К 1989 году, изучая объективную историю советской литературы, я пришел к выводу, что Горький при всем своем писательском таланте был чрезвычайно непоследовательным человеком, менявшим до неприличия быстро свои гражданские и литературные взгляды. Словом, когда я задумался обо всем этом, то мне стало ясно: в борьбе за завтрашнее возрождение России Максим Горький символом и знаменем журнала «Наш современник» быть не может. Нужно чистое, легендарное имя, не запачканное вчерашней политической грязью, нужен символ безо всяких сомнений отражающий неизбежный подъем русского патриотизма. Подумали все вместе – члены редколлегии, крупнейшие русские писатели – Белов, Распутин, Солоухин, Бондарев, Юрий Кузнецов, Кожинов – и выбрали новую эмблему журнала, силуэт монумента Минину и Пожарскому И заменили Мининым и Пожарским профиль Алексея Максимовича. И правильно сделали, без всякой указки Федора Бурлацкого. А ныне без этого строгого силуэта на обложке журнал «Наш современник» и представить себе невозможно.

В заключение хочется спросить, а почему же Бушин с таким упорным раздражением за последние два года хает журнал и его главного редактора?

Я привел далеко не все примеры его фанатизма. Но, к сожалению, есть причины более мелкие и более личные. Помнится, что на первых порах моего редакторства я отказал Бушину в публикации весьма поверхностного и потому неинтересного памфлета о Евгении Евтушенко. Я не уважаю этого поэта-хамелеона и не «считаю его коммунистом», несмотря на его заклинания и требования («Считайте меня коммунистом!»), но если бы статья Бушина была блестящей и свежей, как его лучшие памфлеты! Автор, видимо, думает, что из-под его пера выходят только шедевры! Увы…

И самое последнее. Бушин сейчас вошел в ЦК возрожденной компартии России. Не дай бог, чтобы он со своей инквизиторской хваткой, со своим начетничеством, с пухлыми томами досье станет завтра ее идеологом! Что делать тогда мне, рядовому члену партии, под недремлющим его оком? О каком возрождении партии может тогда идти речь? А симптомы, и довольно зловещие, к тому, что Бушин будет беспощаден к инакомыслящим коммунистам, есть. Несколько раз Бушин злорадно и торжествующе уличал Станислава Куняева в том, что он, воспользовавшись горбачевскими демократическими свободами, впал в религиозность, чего он, мол, раньше из-за страха перед КПСС не делал. Объясняю. Бушин просто не читал моих книжек, изданных в 60 – 70-е годы. Иначе бы он знал, что на моей родине – в Калуге – дo революции возвышалось сорок церквей. С детства я их все (за исключением разрушенных) знаю «в лицо». Многие из них, закрытые, полуразваленные и нашими, и немецкими варварами, высятся над городом до сих пор. Они не только часть моего города – они часть моей судьбы, впечатления моего детства, юности, всей жизни. Я помню, как трогали наши юные души торжественные службы в родной моей церкви Святого Георгия, как волновали мое воображение величественные остовы Оптинского и Шамординского монастырей, ныне восстанавливающихся, как я любил бродить вокруг грандиозной колокольни в Тихоновой Пустыни. Естественным образом эти картины, разговоры бабки и ее товарок, красота темных икон и вечно повторяющиеся праздники Благовещенья, Рождества и Пасхи требовали осмысления, становились чистейшей частью моего поэтического мира с той поры, как я себя помню. Начиная с конца пятидесятых годов в каждой моей книге щедрая дань была отдана этим мыслям, чувствам, картинам, воспоминаниям. Так что не надо бы врать, что я стал слагать «стихотворные псалмы», как Бушин презрительно выражается, лишь тогда, когда мне это «разрешили» Горбачев и Яковлев. Ортодоксальной марксистской натуре Бушина непонятны подобные чувства, но тогда не следует влезать в чужую душу и топтаться в ней.