Твердь небесная - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Рябинин cтр.№ 74

– Даром времени не теряем, – бодро ответил Мещерин, – познаем жизнь российского крестьянства.

– Не увлекайтесь хождением в народ! – с игривою строгостью сказал им Саломеев. – Этот метод давно устарел. Нашаборьба в городе.

– Да мы думаем как-нибудь наведаться… – понизив голос, проговорил Мещерин.

– Не советую рисковать понапрасну. Если вас выследят в Москве, то отправят уже не в Кунцево, как вы понимаете. А существенно дальше. К тому же и необходимости нет: мы сейчас не собираемся, а сообщаемся только по эстафете. Но не переживайте, вас не забудут.

В это время из дома вышла Машенька.

– А вот и наша красавица! – расплылся в улыбке Саломеев. – Давно, давно не виделись. – Он снял шляпу и этаким элегантным балетным манером поднес к губам ее руку.

– Здравствуй, Сережа, – улыбнулась ему Машенька. – А ты совсем не меняешься. Все такой же жизнерадостный.

– А нашим делом без радости жизни нельзя заниматься, – торжественно отвечал Саломеев.

– Дорогая сестрица, давай-ка, чем любезностями обмениваться, предложим гостю отобедать, – сказал Самородов. – Самое время теперь.

– И то верно, – согласилась Машенька. – Через полчаса все, пожалуйста, в столовую. – И она ушла распорядиться с обедом.

– А Маша очень переменилась, – заметил Саломеев, проводив ее внимательным, изучающим взглядом. – Сколько же мы не виделись? Кажется, год… или чуть больше…

– За это время многое чего произошло, – сказал Самородов. – Она стала матерью…

– Рождение дитя обычно только красит женщину, – улыбнулся Саломеев.

– Да… если она не теряет потом дитя…

– Что ты хочешь сказать? У Маши умер ребенок?!

– Нет… Тут видишь, какое дело… – начал было Самородов, да раздумал рассказывать их эпопею здесь, на улице. – Пойдем-ка, Сергей, в дом, там поговорим.

О том, что Яков Руткин довольно давно живет в Париже и, кажется, отошел от революционной деятельности, Саломеев знал. Но все прочее стало для него потрясающею новостью. Во всяком случае, он был очевидно обескуражен услышанным.

– Каков мерзавец! Какое ничтожество! – горячился Саломеев. – И вот вам мое мнение, товарищи: эта его выходка, наносящая ущерб авторитету всего революционного движения, дискредитирующая высокое звание революционера в глазах общественности, вполне может нами расцениваться как провокация. А самого Руткина мы должны отныне считать предателем революции. Вам, наверное, не надо объяснять, как с такими элементами надлежит поступать? Провокаторы и предатели уничтожаются! Я в самое ближайшее время соберу кружок, и мы безусловно примем соответствующее решение. Вот, кстати, вам тогда и придется нелегально наведаться в Москву, как вы того хотели.

– Видишь ли, Сергей… – сказал Самородов, переглянувшись с Мещериным. – Не знаю, нужно ли еще обсуждать что-то по этому… элементу, как ты сказал, по этой падшей личности. Кажется, с ним и так все ясно. Но если кружок и соберется, то в ближайшее время мы не сможем принять участие. Мы с Владимиром на днях едем в Париж, чтобы самим отыскать девочку. Но без Руткина ее не найти. Ты должен это понимать. Пока он нам очень нужен. И мы сейчас не мести ему должны искать, а, напротив, каким-то образом расположить его к себе, втереться к нему в доверие.

– Ну что ж, – согласился Саломеев, – это обычный тактический ход, очень даже толковый: для достижения цели все средства хороши. Но затем, по достижении этой цели, революционное возмездие неотвратимо должно совершиться. Вы едете в Париж? Прекрасно! Я дам вам адреса некоторых надежных товарищей. У них вы получите оружие. Приговор должен быть исполнен. Предателю одна участь – смерть! И вы правы! – к чему собирать кружок, когда факт предательства очевиден.

Это неожиданное, жестокое, хотя, наверное, и справедливое решение Саломеева повергло кунцевских ссыльных в смущение, мальчишеское и постыдное, заставляющее их злиться самих на себя. Они как-то виновато исподлобья опять переглянулись.

– Сергей… – вымолвил с трудом Мещерин, – вряд ли мы сможем это сделать… Как тебе объяснить… Руткин – это ничтожество. Если бы речь шла о каком-то достойном и опасном нашем недруге, тогда разумеется. А это… в сущности, все равно как травить паршивого падальщика. Одним словом… мы не сможем этого сделать…

– Понимаю: благородные люди могут сражаться только в честном поединке и только с равными себе. Но неверно вы рассуждаете, товарищи, – строго сказал им Саломеев. – Есть высшая революционная целесообразность, которая ни в коем случае не должна зависеть от подобных сантиментов. Без этого нам не победить в нашей борьбе. Вы уже не новички. И мне почти неудобно объяснять вам, что, если на пути революционера к его высшей цели будет стоять беспомощный старик или даже беззащитный ребенок, революционер должен совершенно бесстрастно переступать через эти… искушения чести. Наша честь в другом! Наша честь – это социальная революция. Любыми средствами! Любой ценой!.. – Саломеев эффектно оборвался, выдержал паузу и, сменив строгость на добросердечный тон, сказал совсем уже подавленным своим товарищам: – Но в данном случае я вас понимаю. Хорошо. Поезжайте и делайте свое дело. Сейчас важнее всего спасти Машину дочку. А с предателя мы еще спросим! Непременно спросим!

За обедом Саломеев дал волю своему красноречию: он говорил много всякого приятного в Машенькин адрес и в адрес Паскаля, увлекательно рассказывал о Волге, где прошла его рабочая молодость. И очень сокрушался, что не застал на даче самого Дрягалова.

– Не поверите ли, – восторженно говорил он, – но я с некоторых пор явственно обнаружил, что у меня такая же жажда общения с Василием Никифоровичем, как вообще влечение к знаниям, к наукам, к книгам. Ведь это же истинный хранитель мудрости народной! Его жизненный опыт бесценен!

– Мы все ищем премудрости в Европе, – продолжал Саломеев, – порою завороженно, как кролики, смотрим на заграницу. Нет, конечно, я не хочу сказать, что мы не должны учиться всему лучшему, где бы оно ни было, – заметив, что Мещерин шепчет Паскалю перевод его речи, поспешил он смягчить патриотический тон, чтобы не показаться нетактичным. – Но, усваивая европейские передовые идеи, мы часто безынтересно относимся к собственным духовным богатствам. Незаслуженно манкируем ими. И очень многое теряем в результате. Поэтому дорожите каждым днем, проведенным в обществе Василия Никифоровича, – напутственно обратился он к Мещерину и Самородову, – ловите всякое его слово. Я чего только не повидал в жизни, – вздохнул он, – но и мне можно многому еще поучиться у Василия Никифоровича.

Паскаль вдруг начал что-то восторженно говорить Саломееву, но тот по-французски едва понимал, поэтому Мещерин перевел ему:

– Наш французский друг очень поддерживает твое мнение о Василии Никифоровиче. И он говорит, что мы вообще напрасно преклоняемся перед Европой. Познакомившись с Россией и русскими людьми, он считает, что не нам у них, а, напротив, им у нас есть чему поучиться. Сейчас во Франции мода на Россию. Но он – Паскаль – относится к этому едва ли не с сожалением: знала Европа моду на Египет, на Индию, на другое, но, кроме каких-то чисто внешних знаков почитания, от этого ничего больше не осталось. Так же точно бездарно может пройти и увлечение Россиею. И вот это было бы для них настоящею потерей. Впрочем, как он говорит, они сами не будут даже догадываться, насколько эта потеря велика.