Миляга приложил все усилия, чтобы вытянуть из нее еще какие-нибудь сведения о Тишалулле, но то ли ей было известно очень мало, то ли она была не готова посвятить его в это в присутствии отца. Миляга подозревал второе. Когда он уходил, она спросила его тихо, придет ли он к ней еще раз, и он пообещал, что придет.
Он обнаружил Пая в их камере, у дверей которой почему-то стоял охранник. Мистиф выглядел унылым.
— Месть Н’ашапа, — сказал он, кивнув на охранника. — Мне кажется, мы здесь слишком засиделись.
Миляга изложил свой разговор с Апингом и рассказал о встрече с Хуззах.
— Так, значит, закон запрещает пророчества? О таких законодательных инициативах мне слышать раньше не приходилось.
— То, как она говорила о Колыбельной Леди…
— Своей предполагаемой матери…
— Почему ты так думаешь?
— Она испугана, и ей нужна мать. Кто упрекнет в этом? А кто же тогда Колыбельная Леди, как не ее мать?
— Эта мысль мне не приходила в голову, — сказал Миляга. — Мне показалось, за ее словами должна скрываться какая-то реальность.
— Сомневаюсь в этом.
— Мы берем ее с собой или нет?
— Конечно, тебе решать, но я говорю решительное «нет».
— Апинг сказал, что поможет нам, если мы возьмем ее с собой.
— Какой нам толк от его помощи, если на шею нам сядет ребенок? Вспомни, мы ведь должны уйти отсюда не одни. Мы должны взять с собой Скопика, а он, как и мы, заперт в камере. Н’ашап резко ужесточил режим.
— Он, должно быть, сохнет по тебе.
Пай скорчил кислую рожу.
— Я уверен, что описания наших физиономий уже на пути в его штаб. А когда он получит их, то будет очень обрадован, что у него в камере уже сидят под запором два головореза. Когда он узнает, кто мы на самом деле, нам отсюда уже не выбраться.
— Значит, нам надо смыться отсюда до того, как он узнает. Я благодарю Бога за то, что телефон как-то не прижился в этом Доминионе.
— Может быть, Автарх запретил его? Чем меньше люди говорят друг с другом, тем меньше возможностей для заговоров. Знаешь что, мне, пожалуй, стоит попробовать получить доступ к Н’ашапу. Я уверен, что смогу убедить его предоставить нам кое-какие поблажки, лишь бы только мне удалось поговорить с ним несколько минут.
— Его не интересуют разговоры, Пай, — сказал Миляга. — Он предпочитает использовать твой рот для других целей.
— Стало быть, ты собрался драться с людьми Н’ашапа? — сказал Пай. — Вырваться отсюда с помощью пневмы?
Миляга задумался над такой возможностью.
— Не думаю, что это лучшее решение, — сказал он наконец. — Пока я еще слишком слаб. Может быть, через пару дней мы и смогли бы одолеть их, но не сейчас.
— Таким временем мы не располагаем.
— Я понимаю.
— Даже если б оно у нас и было, все равно лучше избегать открытого конфликта. Конечно, люди Н’ашапа в спячке, но их здесь довольно много.
— Пожалуй, тебе все-таки стоит повидаться с ним и попробовать немного его задобрить. А я поговорю с Апингом и похвалю его картины.
— У него талант?
— Давай сформулируем это так: как художник он является прекрасным отцом. Но он доверяет мне, так как мы с ним братья-художники и все такое прочее.
Мистиф поднялся и позвал стражника, попросив об аудиенции у капитана Н’ашапа. Парень пробормотал что-то непристойное и покинул пост, предварительно постучав по засовам прикладом, чтобы увериться, что с ними все в порядке. Миляга подошел к окну и выглянул наружу. В облаках намечался просвет; скоро могло выглянуть солнце. Пай присоединился к нему, обняв его за шею.
— О чем ты думаешь?
— Помнишь мать Эфрита, в Беатриксе?
— Конечно.
— Она говорила, что ей снилось, как я прихожу к ней и сажусь за стол. Правда, она была не уверена, мужчина я или женщина.
— Ты, конечно, страшно обиделся.
— Раньше, может, и обиделся бы, — сказал Миляга. — Но когда она говорила, это уже не имело для меня такого значения. После нескольких недель в твоем обществе мне уже было абсолютно наплевать, какого я пола. Видишь, как ты развратил меня?
— Всегда к твоим услугам. Ты еще что-нибудь хотел сказать по этому поводу или это все?
— Нет, это не все. Я помню, как она говорила о Богинях. О том, что они попрятались…
— И ты думаешь, что Хуззах нашла одну из них?
— Мы видели их служительниц в горах, так ведь? Почему же нам не встретиться с Божеством? Может быть, Хуззах и мечтала о матери…
— …Но вместо нее нашла Богиню.
— Да. Тишалулле здесь, в Колыбели, ждет часа, чтобы подняться.
— Тебе нравится эта мысль, не так ли?
— О спрятавшихся Богинях? Да, пожалуй. Может быть, во мне просто говорит Дон Жуан. А может быть, я — как Хуззах, жду кого-то, но кого, не могу вспомнить, кто-то придет и заберет меня отсюда…
— Я уже здесь, — сказал Пай, целуя Милягу в затылок. — Я могу стать любым лицом, которое ты захочешь увидеть.
— Даже лицом Богини?
Звук отодвигаемых засовов прервал их разговор. Охранник возвратился с известием, что капитан Н’ашап готов принять мастифа.
— Увидишь Апинга, — сказал Миляга Паю на прощанье, — скажи ему, что я мечтаю увидеться с ним и поговорить о живописи.
— Хорошо.
Они расстались, и Миляга вернулся к окну. Облака вновь сгустились, и Колыбель неподвижно лежала, укрывшись их одеялом от солнечного света. Миляга вновь произнес имя, которое открыла ему Хуззах, звук которого был похож на шум разбивающейся о берег волны:
— Тишалулле.
Море осталось неподвижным. Богини не откликались на призыв. По крайней мере на его призыв.
В тот момент, когда он прикидывал, сколько Пай уже отсутствует (и решил, что уже час или даже больше), в дверях камеры появился Апинг и отослал охранника.
— С каких это пор вы под запором? — спросил он Милягу.
— С сегодняшнего утра.
— Но почему? Я так понял со слов капитана, что вы здесь некоторым образом гости?
— Мы и были гостями.
Лицо Апинга беспокойно дернулось.
— Если вы пленники, — сказал он натянутым тоном, — это в корне меняет дело.
— Вы хотите сказать, что мы не сможем больше разговаривать о живописи?
— Я хочу сказать, что вы не можете уехать отсюда.
— А как же ваша дочь?
— Уже нет смысла это обсуждать.
— Вы оставите ее чахнуть здесь? Вы позволите ей умереть?
— Она не умрет.