Ратоборцы - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Югов cтр.№ 66

Хотя и облеглось как бы драгоценною тканью с преизбыточной бахромой кубическое, плечистое, сверкающее белизною тело огромнообъемного храма, хотя и окуталось оно звериными и человеческими ликами, а также и лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и как бы вот-вот готовой зашевелиться листвою, – однако и сквозь эту преизбыточную резьбу непомраченными остались простота и спокойствие первых русских храмов – храмов Киева, храмов Новгорода Великого.

Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще не постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из каменных плит, а из белосверкающих тесаных облаков сложены были эти храмы!

Русь победила Византию! Дерево претворило камень по образу и подобию своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое единоборство с мрамором Аттики, Рима и Цареграда! Они вдохнули живую, русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня. И даже самый мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и кирпич – сухой, угловатый и жесткий!

Испытующий глаз владимирского плотника-древодела, резчика по дереву, усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень, который с презреньем был отброшен заезжими греческими строителями, – камень белый и уступчиво-твердый, в меру податливый резцу.

Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью дерева.

Необхватные глыбы этого белого камня – тесаные – клались почти что насухо, и оттого еще ослепительнее была белизна исполинских стен. На этих-то белокаменных полотнах и торжествовало свою победу искусство русского резца.

Число и мера во всем! Отойди поодаль – и вот все эти чудища – и звери, и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, – все это резное, как будто преизбыточное убранство вдруг представится не то вышивками дивноперстых владимирских кружевниц, не то как бы хартиями древних письмен-иероглифов.

Русская красавица изба с ее резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками, и боярские бревенчатые хоромы с их балясинами, крылечками, коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем – все это не погибло – отнюдь нет! – под тяжестью мраморной Византии, но дивно сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии!

«И не искали мастеров от немцев, – так писал летописец, – но свои пришли делатели и камнездатели, и одни умели лить олово и медь, другие – крыть кровлю и белить известью стены, и дивному каменному резанью и рыхленью, а еще и преизлиха искусны были иконному писанию».

Взирают очи: «Как все это сделано?» Пытает разум: «Кто это сделал?» Имена сих зиждителей безвестны.

Однако деянья их зримы, незабвенны и радостны – и для веков и для тысячелетий. И на каждом из этих творений пылает как бы соборная бессмертная подпись: «Народ… Народ русский».

…Венчанье подходило к концу. Обручал князя и княгиню и венчал их сам Кирилл-митрополит. Сослужал ему епископ ростовский и, сверх того, протоиереи, попы и диаконы.

Пело два хора – на двух клиросах: один – по-русски, другой – по-гречески. Так заведено было, в особо торжественных службах, еще от Андрея Юрьевича Боголюбского.

В храме – огромном и просторном – стало тесно, жарко и душно. И нельзя было вынуть платок – отереть лицо. Нельзя было перекреститься: изнеможешь, покуда персты дотянешь до лба.

Главные, западные двери – огромные, литые, с львами – были распахнуты во всю ширь. Обвешался народ и на них. И уж тут ничего нельзя было поделать: не рушить же благочиние свадьбы, отгоняя и отжимая народ на площадь. Да и самих князей-бояр, со всеми присными, было несусветное множество.

Звонок и отдатлив на пенье был выстроен храм Дмитрия Солунского: огромные полые голосники – горшки вкладены были в стены, а и то сегодня глухо, будто бы под тулупом, звучало двухклиросное, многоголосное пенье, – глохнул звук, некуда было ему податься.

Андрей-дворский изнемогал. Тиуны, мечники, стража и вся прочая гридь – все, кто под его начало был отдан сегодня, – уже и с ног сбились, ан пролез-таки и простой народ в церковь – что будешь делать?..

Ему, Андрею Ивановичу, сколько людей, поди, завидовало из толпы: вот, мол, этот уж всю свадьбу высмотрит невозбранно, а он, бедняга, даже и глазом не успел глянуть на то, как стояла под венцом брачным Дубравка – та, которую, младенцем еще, на руках нашивал, та, для которой – ох, ведь словно бы вчерась это было! – он зайчонка серого словил, да и подарил ей, и пуще всех игрушек любила того зайчонка княжна.

«А теперь вот венчают!..» И Андрей Иванович, распоряжаясь и орудуя, нет-нет да и стряхивал туманившую очи слезу на свой малиновый парчовый, с золотыми разводами, кафтан.

…Трепетало и потрескивало многоязычное пламя неисчислимого количества свечей – больших и малых, унизывавших огненными кругами и созвездиями как стоячие пристенные и предыконные свещники, так и висячие на золоченых цепях, многообхватные, серебряные хоросы и паникадила.

Слюдяным блеском отсвечивала мозаика исполинских икон.

Господь Саваоф из недосягаемой златозвездной голубизны купола как бы простирал над брачащимися багряные воскрылия сверкавших одежд своих.

Сурово взирали с престолов седобородые могучие старцы, окруженные сонмом белокрылых юношей, что теснились позади их престолов, поставленные в строгом порядке, так что взирающему на них белокрылый их строй мнился уходящим в бесконечность.

Выведенные из мрака могил пред грозные очи тех старцев, поднятые трубой Страшного суда жалкие грешники, озябшие, щурясь от непривычного света, прикрывая наготу свою остатками истлевших одежд, трепеща перед последним судилищем, стояли растерянною толпой.

Старики говорили, что среди этой толпы воскресших грешников можно было признать и одного, и другого, и третьего из числа именитых владимирцев – купцов, градских старост и пресветлых бояр покойного Всеволода Юрьевича.

…Венчанье приближалось к концу. Да и хорошо! А то, пожалуй, и не выстоять бы Дубравке!

В белом атласном платье с серебряным кружевом, в золотом зубчатом налобнике, усаженном жемчугами, с туго затянутыми под него волосами, так туго, что даже стучало в висках, Дубравка никла под тяжестью своего подвенечного убранства, уже изможденная и до этого всем тем, что вот уже неделю совершалось над нею всеми этими людьми, из которых каждый – так по крайней мере ей думалось – любил и жалел ее.

«Зачем, зачем это они надо мною делают?»

Временами она как бы просыпалась и начинала оживленно смотреть на то, что совершалось пред нею митрополитом и иереями, и вслушиваться в слова песнопений, но затем сознанье неотвратимого и все надвигавшегося ужаса обдавало ее всю, сердце бросало несколько жарких ударов, и венчальная, белого воску, свеча, обвитая золотой ленточкой, начинала дрожать и клониться в ее руке.

Рядом с нею, с такой же точно свечою в руках, гордо, но в то же время сурово и истово стоял, весь в серебряном, парчовом одеянье, князь Андрей Ярославич. Она глянула на его большую, сжатую в кулак вокруг подтаявшей свечи, волосатую, чужую руку – и вдруг ощутила такую смертную тоску, такое отчаянье, что, если бы хоть одно дорогое, близкое ей с детства лицо мелькнуло сейчас в толпе, она бы не выдержала, она с криками и рыданьем кинулась бы из-под венца!