Голубая акула - читать онлайн книгу. Автор: Ирина Васюченко cтр.№ 14

— Мерзавца можно найти где угодно! Это ничего не доказывает!

— Не доказывает?! Но мы говорим не о частном лице! Если у христолюбивого воинства такие командиры, чего можно требовать от разгневанного народа, защищающего свои попранные права?

— Милостивый государь, я далек от мысли чего-либо требовать от разгневанного народа! У нас в уезде этот ваш народ ворвался грязной оравой в дом помещика Слепцова, добрейшего, к слову сказать, человека, убил хозяина и хозяйку, а над двумя дочками, барышнями-институтками, измывался всю ночь! А наутро они им отрезали…

Я вскочил и вышел в тамбур. Ольга Адольфовна последовала за мной.

— Вы плохо выглядите, Николай Максимович. Вам нехорошо? Не хотите валерианки? У меня с собой, в пузырьке…

— Благодарю, у меня тоже есть.

Мы помолчали. Из-под полуопущенных ресниц она наблюдала за мной и, кажется, колебалась, спросить ли.

— Знаете, я думала, тех, кто был на войне, уже ничем не проймешь.

Боюсь, в моем случае все наоборот. Пронять меня теперь куда проще, чем в молодости. Хотя моя не всегда приятная способность зрительно представлять все, что приходит в голову, с годами несколько ослабла, зато опыт придает таким видениям нестерпимую конкретность. К тому же под конец жизни я начисто избавился от любых иллюзий касательно оправданности насилия во имя той или иной цели, сколь бы она ни казалась разумна, справедлива, священна. Ужас нашего существования предстает передо мной во всем безобразии своей наготы, и мне нечем защититься.

Но говорить об этом не хотелось. Тогда пришлось бы заодно объяснять, что я не толстовец, ибо не верю в спасительный возврат к «простой жизни». Зачем бы тогда Богу или природе вообще понадобился человек? Все твари земные живут просто: для чего тогда существует эта единственная к простоте не расположенная тварь? Однако за этим сообразно естественному ходу вещей последовал бы резонный вопрос, во что же тогда я верю, в чем вижу спасение. А вот на это я не в силах ответить ни Ольге Адольфовне, ни Богу, ни черту, благо не думаю, чтобы кто-либо из них троих особенно нуждался в моем мнении.

Мое усталое сознание не справляется с задачей понять то, что произошло со всеми нами. В воздухе носится множество соображений на сей счет. Но даже самые серьезные из них представляются мне лишь хитростью разума, не согласного признать свое поражение, уловкой души, жаждущей укрыться под сенью какой-нибудь идеи.

Не мне осуждать тех, кто поддается такому соблазну. Я вышел из игры, потому и могу позволить себе на прощанье странную роскошь не опьяняться общими заблуждениями. Только и всего.

— Нервы расшатались, — сказал я. — Видите ли, после контузии это часто случается.

Благословенная контузия! Я давно заметил, что в глазах общества она служит безотказным извинением любым экстравагантностям, которые ее обладателю вздумается себе позволить. И хотя это действительно пренеприятная штука, мне, пожалуй, не остается ничего иного, как в подражание Вольтеру признать, что, если бы контузии не существовало, ее бы стоило выдумать.

Из гимназии меня, разумеется, исключили. Скандал вышел грандиозный, надобно сказать, я еще легко отделался. Могли выставить и с волчьим билетом. Поныне не могу себе представить, что бы делал тогда, лишенный доступа в какие бы то ни было учебные заведения. Пошел бы в грузчики? Половым в трактир? В петлю бы полез?

Спасибо директору Завадову, хотя он, конечно, не преминул обставить решение моей участи массой тягостных ненужных разбирательств и выяснений, укоризненных и сострадательных речей. Проку во всем этом не было, коль скоро так или сяк мое пребывание в стенах одной из самых солидных гимназий Москвы после случившегося стало решительно невозможным.

Тем не менее мне пришлось простоять, казалось, долгие часы с потупленной головой перед Завадовым, Лементарем, другими лицами, что входили, выходили, вздыхали, подавали реплики. Над всеми их скорбными и негодующими тирадами господствовал главный вопрос: как я мог? Зачем?

Мне нечего было им ответить. Когда годы спустя служба сталкивала меня с преступниками, попавшими в руки правосудия, я часто замечал на их лицах то же тупое недоумение животного, не понимающего, как его угораздило в капкан. Были, конечно, и другие, те, кто превосходно сознавал, что и с какою целью было ими предпринято. Но первых, по-моему, больше. Даже среди рецидивистов. Большинство злодеев — такие же игрушки судьбы, какой был я, когда на тринадцатом году жизни ни с того ни с сего вдребезги расколотил собственность девятой гимназии, щедрый дар купца Пряхина пытливому юношеству.

— Я нечаянно… случайно… — бормотал я, глядя в пол. Эта до идиотизма очевидная ложь ставила в тупик Завадова и иже с ним, и кто бы им не посочувствовал?

— Как же так? — погребальным звоном звучало над моей головой. — Всегда был такой хороший мальчик! А какие надежды подавал! Мы все знаем Колю как одного из самых одаренных и трудолюбивых, самых совестливых…

Насчет моей особенной одаренности и надежд я слышал впервые. Положим, и усопший, покоясь в гробу, обычно узнает о себе множество замечательных вещей, которых никто не удосужился сказать ему при жизни — может статься, потому, что они вовсе не соответствовали действительности.

Я был не шутя уверен в те дни, что моя молодость кончилась, не успев начаться. Впереди меня ждала череда безотрадных дней, тусклое прозябание человека, знающего о себе, что он мертвец. Идеи подобного рода особенно легко пускают корни в юных умах. Неокрепшая душа, страшась боли, в любой момент готова прикинуться бездыханной.

Но проходят дни, и желторотый покойник принужден осознать, что ему, как встарь, ореховое мороженое нравится больше фруктового, шатенки кажутся интереснее блондинок, а когда грязь из-под колес экипажа жидким веером обдает его пальто, желание надавать кучеру по шее бывает столь же пламенным, как в те поры, когда он еще причислял себя к кругу живых.

Свидетельства подобного рода мало-помалу убеждают мнимого усопшего, что он сверх ожидания все еще пребывает по сю сторону Стикса. Мне, правда, встречались такие жестоковыйные упрямцы, что умудрялись не принимать в расчет подобных симптомов воскрешения и без зазрения совести разгуливали в своих умозрительных саванах, пользуясь одновременно усладами жизни и привилегиями небытия, ибо не пристало спрашивать с мертвеца, чтобы тот признавал моральную ответственность за свои деяния в чуждом ему окружении тех, кто еще жив. По счастью, хотя бы к этой заскорузлой категории я, как впоследствии выяснилось, не относился. Прошло всего несколько месяцев, и я, принужденный волей-неволей отдать себе отчет, что трагическая гибель не состоялась, был уже на недурном счету среди питомцев и преподавателей реального училища. Туда меня устроил отец, найдя какое-то приемлемое фальшивое объяснение моему внезапному уходу из девятой гимназии.

Что касается домашнего судилища, затеянного мамой, я, сам того не ожидая, сумел так переломить ход процесса; что в доме больше никто даже не заикался о случившемся. Тема стала запретной, и это при том, что сумма, которую родителям пришлось выложить в возмещение причиненного мною ущерба, пробила в бюджете семьи изрядную брешь.