Память золотой рыбки - читать онлайн книгу. Автор: Моник Швиттер cтр.№ 14

— Здесь написано, что у вас больное сердце и вы оставили дома жизненно необходимые лекарственные препараты.

— Это какое-то недоразумение, лекарства у меня с собой. Со мной все в порядке.

— Прошу прощения, что помешал. Я же из лучших побуждений. Сами знаете, с сердцем шутки плохи.

Она благодарит полицейского за заботу и желает ему хорошего дня. Он показывает вверх, на хмурое небо: «Сегодня лучше уже не будет».

«Штефан, о чем я все время думаю, так это о чувстве стыда, о котором я тебе никогда не говорила», — пишет она. После того как полицейский ушел, она еще какое-то время стояла у окна и курила, прислушиваясь к каждому шороху, пока опять не увлеклась своими мыслями. «Мне кажется, что все эти годы, во всех ролях, что я исполняла, стыд был моим верным спутником. Теперь, вспоминая об этом, я думаю, что лучше всего мне давались роли, которых я больше всего стыдилась. Я всегда пряталась здесь, в этом домике на острове, когда больше уже не могла, когда стыд овладевал мной и не давал вымолвить ни слова. Давным-давно, вскоре после рождения Ханны, я играла Ифигению. Но мне не хватало стимула. Я еще никого никогда так не любила. Я хотела быть с Ханной. Ни инфаркт, ни боль, ни сомнения, ни алкоголь не ставили мою жизнь — или точнее будет сказать, мое творчество? — под такую угрозу, как эта любовь, кроме которой мне ничего не было нужно. На первых репетициях я только рыдала и ничего не могла делать, никто не понимал, что со мной творится. Я страдала от любви. Потом я выпила первую чашку кофе, забыв о своем голодном ребенке, который ждал материнской груди, выкурила первую сигарету, потребовала стакан вина. И после этого плакала еще горше, потому что к любовным страданиям прибавились угрызения совести. Когда я вернулась домой, Альберт был очень расстроен моим поведением. Но назад дороги не было. Через несколько недель я снова просиживала в театре дни и ночи напролет. Дома почти не появлялась, днем уходила на репетицию, потом перебиралась в театральную столовую, ночь проводила в пивной. Сидела чаще всего одна, за отдельным столиком, напустив на себя мрачный, неприветливый вид, чтобы избежать нежелательной компании, ведь моя роль требовала одиночества. Я уже тогда была полной. И ужасно стыдилась своего тела. Несмотря на это, как-то раз на репетиции я просто взяла и разделась. Это было невыносимо. Но что поделать. Моя Ифигения была обнаженной. Мне было жарко, мне было холодно, мне было тесно, сердце стучало как безумное, и все мое существо словно кричало: “Прочь отсюда, прочь! Хватит! Выключите свет!” Я хотела исчезнуть. Навсегда. Просто исчезнуть, раствориться в кромешной тьме или взмыть в колосники. От стыда я рыдала прямо на сцене, каждый день с новой силой, и слезы все не убывали, потому что, повторяя эту роль раз за разом, я никак не могла свыкнуться с ней, и ничто не приносило мне облегчения. Однажды я репетировала втайне ото всех, одна, ночью, здесь, на этом острове. Разделась догола и под проливным дождем пробежала всю дорогу через дюну до пляжа, а ветер дул мне в лицо. В ту ночь на пляже, нагая, под покровом темноты Ифигения не плакала. Но слезы — слезы были необходимы, это я поняла. А теперь? Теперь я играю Ричарда и сгораю от стыда, но этот стыд не заставляет меня плакать. Он только сковывает меня. И я ничего не могу с этим поделать. Когда на прошлой неделе я пожаловалась тебе, что не могу запомнить роль, ты поднял меня на смех. “Да ты уже всю мировую литературу наизусть выучила, — сказал ты мне. — Неужели в твоей памяти не найдется места еще для одной пьески?” Нет, не найдется. Даже для коротенькой строчки не найдется. А одного стыда недостаточно для того, чтобы играть, Ричард должен еще и говорить».

Она откладывает карандаш в сторону. Сколько еще осталось до того, как стемнеет? Она смотрит в окно, но не может определить, который час. Небо такого же серого цвета, как и раньше, а больше ничего не видно.

Начался дождь.

Косой дождь барабанит по стеклам и заставляет ее выбраться из кресла. Она меряет шагами маленькую кухню. Три шага туда, три шага обратно. И вдруг прямо перед собой — так близко, кажется, стоит только протянуть руку — она четко видит строки:

...Но кто б я ни был, —

И я и всяк, лишь будь он человеком, —

Всегда ничем не будем мы довольны,

Пока не станем сами мы ничем,

Найдя покой. [9]

Она повторяет их, сперва со стеснением, тихо, прислушивается к тому, как они звучат, играет ритмом, управляет им, меняет, нарушает его. Она говорит и снимает пальто, стряхивает с ног обувь, расстегивает брюки, которые сами соскальзывают на пол, стягивает носки, скидывает жилет и блузку — и стоит обнаженная, смотрит вниз, на свое тело, договаривая последнюю строку: «Найдя покой». Затем вытаскивает из рюкзака бутылку с письмами и лопатку и выходит из дома.

Дождь принимает ее в свои холодные объятия. Она идет быстрым шагом, борясь с ветром, который толкает ее обратно, — идет к дюне. Прожектор маяка кружит по острову, но она не попадает в луч его света. «Я тут!» — выкрикивает она, как будто дразня осветителя, который тщетно пытается выхватить ее из темноты прожектором. «Ну-ка, поймай меня!» И добавляет: «Нет, не меня, а всякого, лишь будь он человеком!»

Она бежит, бежит, с каждым шагом становясь все легче, а вода приближается. Моря не видно, только слышен плеск волн. Она кидает в воду бутылку с письмами — та описывает в воздухе высокую дугу, — нагибается и начинает копать.

Я ходила за ним по пятам. Снова и снова. Впервые, когда мне было тринадцать. Во время большой перемены увидела его на набережной. Смеясь, он шел под руку с какой-то незнакомой женщиной и как раз показывал на воду, когда увидел меня. На мгновение улыбка с его лица исчезла, он посмотрел на меня испытующим взглядом, но затем, словно я дала согласие на соучастие, громко рассмеялся над чем-то, что нашептывала эта женщина, и обнял ее за талию. Мы разминулись, будто незнакомы. Внутри у меня похолодело, мороз пробежал от груди до живота, сковав внутренности сияющим льдом.

Я досчитала до десяти и пошла за ними, еще несколько сотен метров, пока он не обернулся. Я стояла неподвижно, уставившись на него. В ответ он бросил лишь короткий взгляд, но этот взгляд я не забуду никогда. Это был быстрый аккуратный разрез. Связь оборвана.

Я смотрела ему вслед, ему и этой женщине, просто стояла и смотрела на неспешно уходящую пару, которая, как дрейфующий корабль, все дальше и дальше удалялась от берега.

По вечерам мы все вместе сидели за круглым столом. «Расскажи что-нибудь», — просила меня мама. У нее был грустный вид. Я развлекала семью во время ужина, потому что не выносила тишины. Я рассказывала очень смешные или очень страшные истории. Я их выдумывала. Некоторые были реальные — их я приукрашивала. Речь шла или о каком-нибудь однокласснике, которому удавалось так ловко нахамить, что у всех рты открывались от удивления, а с учителем случался удар, или об отце какой-нибудь одноклассницы, который уплывал на лодке в открытое море, чтобы застрелиться на закате. И я цитировала оставленное им дочери прощальное письмо. На отца я посматривала лишь украдкой. Он не отрывал глаз от еды, но ловил каждое мое слово. Ел с большим аппетитом и живо принимал участие в том, что я рассказывала — смеялся или с сожалением качал головой, в зависимости от того, какой реакции требовала история. Но в глаза друг другу мы не смотрели.