Право на безумие - читать онлайн книгу. Автор: Аякко Стамм cтр.№ 42

Но лишь только ёлка, позвякивая шарами и шурша мишурой, выплыла павушкой-лебёдушкой для праздничного восторга и ликования, Конеська, выгнув коромыслом спину, сжав сильное молодое тело могучей пружиной, взлетел вдруг стрелой, вспарил над мгновением, являясь его порождением и повелителем одновременно, и бросился на врага, опрокидывая его, не давая опомниться, не оставляя никаких шансов на ответный удар.

Через секунду новогоднее чудо лежало поверженным на полу, беспомощно раскинув зелёные мохнатые лапки и жалобно позвякивая блестящими осколками шаров и гирлянд. И хотя положенное ему наказание кот получил, но праздновал ликующей душой победу – отныне таких вот гостей в их доме не будет. И ведь не было же, больше ёлку Аскольд с Нюрой на Новый Год не ставили. А котейка вместо уменьшительно-игрушечного Конеськи принял на себя и гордо носил звучное, острое как стрела и ёмкое как удар имя Конь.

Прошло ещё несколько лет. Конь окончательно и незыблемо утвердился в доме как равноправный, безусловный член семьи. У него не было никаких обязанностей: он не ходил на работу, не ловил мышей, не охранял дом от воров и прочих чужаков, не принимал никакого деятельно-полезного участия в хозяйстве… Но и никаких особых прав не имел. Он просто жил тут, как хотел, как считал нужным, не спрашивая ни у кого разрешения на что-либо, но и не навязывая свою волю. Конь был сам по себе. Иногда казался совершенно чужим, отстранённым, способным и готовым в любую секунду уйти без сожаления, даже без предупреждения. Вообще, временами казалось, что он оказывает своим присутствием какую-то неоценимую услугу этому маленькому миру, наблюдает за ним со стороны, позволяет ему жить по своему усмотрению, иной раз даже поправляет его ненавязчиво, как бы походя. Но в то же время он всё ещё мог быть маленьким пушистым котейкой, нежным, ласковым, ранимым, беззащитным, абсолютно зависимым, обидеть которого также легко и настолько же гадко, как обидеть младенца. Вот как это совместить? А он совмещал.

Это был необычный кот со своими странностями. Любимым его занятием стало прогуливаться медленно и вальяжно, или сидеть неподвижно на узенькой, шириной не более двух сантиметров жёрдочке балконных перил. Аскольд с замиранием сердца следил за этими прогулками, боясь испугать Коня. Но и позволить ему эдакие вспрыски адреналина в своё сердце он тоже никак не мог. Из-за этого у них часто бывали разногласия, даже ссоры, на которые кот не обращал никакого внимания и вновь уходил на свою жёрдочку. Тогда у Богатова и родился рассказ «На жёрдочке» [41] .

Конь не раз показывал не только свою котячью независимость и упрямство, но и какую-то лисью хитрость, предприимчивость. Однажды Богатовым принесли совсем маленьких сиамских котят для определения их среди друзей в хорошие руки. Троих мальчиков разобрали быстро, а одна девочка что-то задержалась. Конь взял её под своё покровительство и на воспитание. Как-то раз Аскольд, тихонько зайдя на кухню, увидел такую сцену: на плите стояла сиамская кошечка и, приподняв головой крышку, лапкой выбрасывала из сковородки жареную рыбу. Кусочки падали на пол, где их подбирал и тут же съедал Конь. Но чуть только он почувствовал появление человека, перевернулся через бок и разлёгся посреди кухни спиной к рыбе, как бы показывая всем своим видом: «А я что? Я ничего. Меня вообще нисколько не интересуют ваши разборки и ваша рыба». Потом встал на лапы и медленно пошёл прочь. А глупая киска так и продолжала выкидывать из сковородки своему старшему другу всё новые лакомые кусочки… Ну как возможно было наказывать эдакую наивность?! Вся рыба, как уже выброшенная, так и сохранившаяся нечаянно в сковородке, досталась кошачьей братии, а Нури пришлось жарить новую,… уже для людей.

Много чего сейчас вспомнила Нурсина о своём кошачьем друге, слушая уставшего, расслабленного от коньяка и горячего ужина Аскольда. Почему ей вдруг ввернулось это на память? Зачем?

Конь прожил с Богатовыми пять лет. Пять долгих, трудных, счастливых, … разных лет. Для кота это почти полжизни. Он стал взаправду родным, воистину членом их семьи. Но однажды ушёл… Ни с того, ни с сего, ни с перепугу, ни от обиды… просто взял и ушёл. Выскочил в одно прекрасное утро в форточку и не вернулся.

Через час Аскольд уже крепко спал, обнимая подушку и жарко прижимаясь к ней щекой. Так обнимают, наверное, землю в последний миг жизни на поле боя, сближаясь с ней, погружаясь в неё, срастаясь с её природой… И чужую женщину… Чужую для всех: для Нюры, для их семьи, для маленького мира, сложившегося из совместно прожитых радостей и невзгод, как из пазлов… Но не для спящего, обнимающего во сне вовсе не подушку, но её, одному ему данную, неведомую никому более. И вид этих объятий разрушал, взрывал вдребезги всю привычную картинку мира Нури на миллионы мелких, ничего не значащих осколков. Оставалось либо плюнуть, растоптать со злостью и негодованием этот ненужный более мусор,… либо, сжав обиду в плотный комок и запрятав её в дальний глубокий карман, собрать один за другим фигурные кусочки, рассмотреть внимательно и придирчиво, уяснить сознанием, принять душой причину каждого и его следствие, восстанавливая таким образом целую картинку вновь. Боже, как это трудно!

Мы друг к другу уже привыкли.

Мы друг другу уже не нужны.

И уже головою поникли

О тебе мои вещие сны.

Надо нам отдохнуть и соскучиться,

Надо мало друг в друге знать.

Только… что из того получится?

И получится ли опять? [42]

Аскольд перевернулся во сне и подставил подушке другую щёку. Нури посмотрела на спящего мужчину и улыбнулась. Богатов почти всегда приезжал с работы поздно и, наспех поужинав, падал в постель, забываясь кратковременным, не приносящим полноценного отдыха сном. А Нурсина, убрав и помыв посуду, садилась тихонечко рядом наблюдать умильную картинку расслабленного, умиротворённого, такого беззащитного во сне мужчины. То были редкие минуты, когда сильный пол становится вдруг слабым и беспомощным, как ребёнок, но не стесняется, не боится обнаружить эту свою слабость, зная, что тыл его надёжно прикрывает и оберегает женщина – жена, мать.

Мужчина, каким бы сильным и могущественным он ни казался, сколько бы раз за день ему ни приходилось спасать мир, причём делать это внешне легко, артистично, даже играючи, сколько бы брутальности и даже жёсткости ни играло в его чертах, осанке, движениях, в голосе, он всегда ищет место укромное, сокрытое от постороннего взгляда, где можно позволить себе расслабиться и, будто в далёком детстве на руках у мамы, пустить слюни. В нём всегда жив, не перестаёт дышать маленький мальчик, мамин сыночек, доверчивый, искренний в своих проявлениях с той уникальной, чаще всего единственной в его жизни женщиной, перед которой легко можно расплакаться, распустить сопли и, показав разбитую в кровь коленку, пожаловаться на злых и противных супостатов. Она одна поймёт, не осудит, не посмеётся над его слабостью, которой всегда так не хватает сильному, мужественному для всего остального мира герою. Он и женщину себе подбирает с оглядкой на маму, такую, с которой ничего не страшно. По правде сказать, редко когда находит в наш не прощающий искренности и открытости век.