Серебряные орлы - читать онлайн книгу. Автор: Теодор Парницкий cтр.№ 75

Из-за неприкрытой двери донеслись звуки органа. Папа играл. Из-под невидимых пальцев плыли к Аарону мягкие, баюкающие звуки. Что-то вроде колыбельной. Может быть, это переложенная на музыку песенка, которую напевала увенчанному двумя коронами сынку своему гречанка Феофано? Неразумно поступает Сильвестр Второй: в его музыке больше силы, чем в желтом напитке. Аарон вновь опустился в мягкое, удобное кресло. И закрыл глаза. "На минуту, всего лишь на минуточку, — пробормотал он про себя, — чтобы лучше внимать этим чудным звукам. Ведь я же не собираюсь спать, мне и спать-то не хочется".

Да, да, наверняка греческая колыбельная. Аарону даже казалось, что он видит колыбельку. Видит и Феофано. Не прерывая песни, императрица протягивает руки, достает ребенка из колыбели, прижимает к груди. Она стоит босая, в ночной, открывающей шею и плечи рубашке, волосы беспорядочно ниспадают прямо на личико Оттона — ему, своему сыну и королю, наследнику императорской короны, она может показаться и в таком виде, это не унижает ее величества. Она ставит сыночка босыми ножками на покрывающий пол тканый покров: но нет, это не дитя стоит, а красивый отрок, почти совершенно голый. "Пойдем к пруду возле Аппиевой дороги, — говорит ему Аарон. — Повеселимся свободно с девушками и юношами… Это ничего, что ты босой и совершенно голый… Ты же будешь там среди своих. Это тебя не унизит…" Оттон презрительно усмехается. "Некогда мне, — высокомерно говорит он, — я отправляюсь в поход, чтобы завоевать все царства мира…" — "Ты? Ты?" — столь же презрительно восклицает Аарон. "Да, я, вот увидишь". "Это, наверное, нечистая сила", — бормочет Аарон. Только магией можно добиться, что в маленькой папской спальне могло поместиться столько людей… Гуго Тосканский, Генрих Баварский, Куно Франкский, Герренфрид Лотарингский, архиепископ Гериберт и Арнульф… И сколько еще текут в распахнутые двери. Целые толпы… Сверкают копья и топоры, звякают мечи, звенят кольчуги и шпоры — действительно сила собирается могучая… и коня ведут — в спальню коня… Архиепископ Гериберт с почтением подставляет руку под закованную в железо ногу Оттона — император легко, ловко вскакивает, звеня латами, в седло, украшенное золотыми орлами. Боевую песню поют флейты — десятки флейт… Грозно взывают рога — сотни рогов… Гимном триумфа гремят трубы — тысячи труб… Аарон открывает глаза. Но не перестают петь флейты, взывать рога, греметь трубы — они-то как раз и разбудили его. Аарон побежал к двери. Папа сидел, наклонившись над органом. Это он вызвал слабым нажатием на клавиши пение десятков флейт, призыв сотен рогов, грохот тысяч труб. Гимн мощи и триумфа спадал невидимым блистательным пурпуром на плечи Оттона, который стоял недалеко от органа, гордо скрестив на груди руки, высоко подняв голову, радостно сверкая глазами, полными власти и беспредельного могущества.

Сильвестр Второй высоко ценил проницательность Иоанна Феофилакта. Но вопреки ожиданиям всего сената он не ответил утвердительной улыбкой на цветистую речь, в которой Иоанн Феофилакт с восторгом и почтением объяснял благополучное завершение кратковременной стычки между Римом и возвращающимся с Тибра императором прежде всего безграничной ученостью и мудростью учителя учителей Герберта. По мнению папы, не исполненная горькой жалобы и упреков прекрасная речь, произнесенная Оттоном с башни, а страх перед франкскими топорами и саксонскими копьями распахнул ворота, дерзко захлопнутые перед величеством. Топоров же этих и копий было в Риме, как полагал папа, решительно мало — приходится даже удивляться, как по сумели этого заметить дерзкие бунтовщики, которые осмелились всего несколько недель спустя после торжественного восшествия императора на Капитолий святотатственно выступить против наследника Ромула. "Мне удалось научить императорскую вечность мастерски овладеть латынью, но, к сожалению, не удается мне из пятидесяти топоров сделать триста, а из ста копий тысячу". Когда закончилось заседание сената и Иоанн Феофилакт остался один на один с папой, тот прямо спросил, действительно ли он верит, что очаг бунта подавлен. Дядя Тимофея пылко ответил, что не только верит, но и точно знает, потому что вместе с его двоюродным братом Григорием, от которого он отрекся и которого выдал в жаждущие мести руки императора, втоптана в землю всякая мысль о бунтах и покушениях.

Он ошибался. Мечты Григория пережили его тело. Давно задуманный в умах, этот заговор застиг Оттона в глубине Авентинского дворца, вырвал из постели, из объятий Феодоры Стефании, принудил к ужасному унижению — к бегству босиком в коморки, где жили слуги. Три дня гудящим муравейником осаждал Рим наследника Ромула, на четвертый расступился в глухом, не менее грозном, чем гул, молчании, чтобы пропустить во дворец вооруженный саксонский отряд под водительством закованного в железо епископа Бернварда. Оттон бросился епископу на шею, жадно вырвал из его рук кусок хлеба, густо намазанный медом, и, поспешно давясь им, слезами радости посеребрил щитки лат. И лишь когда насытился — впервые за четыре дня, — потянулся к своему копью, священному императорскому атрибуту, с риском для жизни отбитому у бунтовщиков епископом. Вновь сверкали гордостью черные глаза, из-за крепко стиснутых зубов посыпались бесчисленные жестокие приговоры.

— К сожалению, вечный государь, — пробормотал со вздохом Бернвард, — нас ровно столько, чтобы прикрыть твой уход из города, но не столько, чтобы выполнить хоть один твой приказ.

Оттон топнул ногой.

— Я не опозорю себя бегством! — гневно воскликнул он. — Прославленный римлянин, наследник Ромула не позволит вырвать у него это наследие, не даст изгнать себя живым из города. Я не покину дворец.

Покинул и дворец и город. Вместе с ним Феодора Стефания и папа, которого сопровождал Аарон. Императорская процессия двинулась к Сполето; Сполето захлопнул перед носом Оттона все ворота. Оттон бросился к Больсенскому озеру, чтобы в старом замке королевы готов Амаласунты переждать, пока подойдут свежие силы Гуго, маркграфа Тусции; озеро встретило его тучей метальных снарядов с лодок и плотов — из луков и арбалетов. Он метался между морем и горами, не осмеливаясь приблизиться к Риму. Когда же подошел маркграф Гуго, а с ним Генрих Баварский, Оттон с торжествующей, мстительной улыбкой повел их дружины на Рим. Днем дорогу его отмечали сгибающиеся под тяжестью висельников деревья, а ночью — гигантские пожары. Городом он не овладел. В отчаянии двинулся на север; бунт следовал за ним по пятам, даже опережал, захлопывал ворота всех замков и городов Романьи. Равенна осталась верной. Но под Равенной ожидал Ромуальд, суровый отшельник. Он грозно напомнил императору о давнем обете снять с себя пурпур и диадему, удалиться в пустынную обитель приняв на остаток дней своих схиму.

— Неужели в дерзкой сумятице бунта, — взывал он, — ты не слышишь, неверный слуга Христов, Оттон, громогласного голоса разгневанного господа? Опомнись, не теряй напрасно время, ты еще можешь удержать карающую десницу судии.

Оттон с рыданием пал к ногам Ромуальда, целовал край его нищенского одеяния, с жаром клялся, что в ближайшие же недели покончит со всеми суетными мирскими делами. Но шли месяцы, а император все не спешил заточить себя в пустынной обители. А рассылал гонцов, собирал войско, скупал оружие. Исчезал из Равенны, иногда на несколько недель — даже папа не всегда знал куда.