Серебряные орлы - читать онлайн книгу. Автор: Теодор Парницкий cтр.№ 34

Но радостное настроение его быстро стало портиться. Молодая женщина вскоре дала понять, что действительно добивается свидания с императором. Вновь повышенным голосом стала требовать, чтобы он немедленно доставил ее туда. Говорила гневно, все более повышая голос: гневное требование переходило то в рыдающую мольбу, то почти в повелительный крик. Стонала, кричала, билась головой и голыми плечами сначала о поручни кресла, потом о стену. За дверями началось движение, гул, толкотня. Чьи-то руки то и дело дерзко приоткрывали дверь, заглядывали любопытные лица. Экгардта понемногу охватывала ярость. Вместо ожидаемого удовольствия одни неприятности. Он постарался успокоить ее, но все напрасно. Она не верила его заверениям, что он немедля доставит ее к императору. Рвала на себе волосы, топала ногами. Галдеж за дверью все нарастал. В какой-то момент он подумал, что надо бы развязаться с нею, лучше всего приказать задушить и выбросить вместе с трупами убитых воинов в струящийся неподалеку Тибр — скажет, что она покушалась на его жизнь, еле уцелел. И он уже широко распахнул дверь, чтобы отыскать в толпе кого-нибудь, кто лучше всего годится для такого дела, но тут несколько голосов за дверью воскликнули: "Да ведь это жена Кресценция!"

Он остолбенел. Так вот почему она кричала, почему имеет право требовать, чтобы ее доставили к императору для предъявления жалобы! Экгардт не знал толком, сдался ли уже Кресценций или еще будет обороняться, но и в том и в другом случае неразумно нанести его жене обиду — а вдруг он поступит так, как остальные вожаки бунта: попросит пощады, получит прощение, — а оскорбление, нанесенное жене, только вновь его распалит; или, наоборот, император захочет как-нибудь особенно сурово наказать Кресценция? Вдруг захочет казнить его со всей семьей или только велит отрезать ему нос и язык и заставит смотреть на мучения жены и детей?

Так или иначе, исчезновение жены Кресценция было бы для Оттона неприятностью, а при такой толпе очевидцев не удастся скрыть, что Экгардт держал ее в своих руках; так что император в случае чего будет иметь претензию к маркграфу, претензию, которую неизвестно до каких размеров могут раздуть Дадо и проныра Гуго из Тусции, который с каждым днем все больше входит в расположение императора.

Да, император может, например, захотеть держать жену Кресценция в качестве заложницы. И вдруг Экгардта осенило: уж кому-кому, а ему-то самому прежде всего надо бы иметь эту женщину в качестве заложницы. Ведь если правда, что Кресценций заперся в башне Теодориха и дойдет до осады башни, кому ее захватывать, как не ему, Экгардту? А башня эта, похоже, покрепче, чем театр Марцелла! О камень ее стен действительно можно зубы поломать, поколебать славу непобедимого полководца! А если в твоих руках жена Кресценция, то все легче будет добиться сдачи этой твердыни. Пригрозит, например, что убьет эту женщину или отрежет ей уши и поставит без ушей к подножию башни, грозя, что если Кресценций не сдастся, то завтра и голову ей отрежет. Или отрубит ей голову и подсунет на копье к вершине башни, пригрозив, что если Кресценций и дальше будет сопротивляться, то подсунет и головы детей… А если окажется, что судьба жены волнует Кресценция не настолько, чтобы ради спасения ее сдать башню — будет уже никому не нужна, ни Оттону, ни кому другому, просто перестанут ею интересоваться, — вот тогда-то Экгардт расплатится с нею за спектакль, который она устроила ему в театре Марцелла.

Но тут его стало тревожить другое. Ведь чем дороже окажется заложница, тем внимательнее может Оттон прислушаться к ее жалобам на поведение воинов Экгардта. А вдруг и на поведение самого Экгардта? Он гневно воскликнул, что не осмелится оскорбить священных очей императора столь недостойным ее видом: нет, она не может предстать пред его величеством с растрепанными волосами, в одном башмаке, с непристойно голыми плечами. Пусть сначала отправится домой, а уж потом…

— Нет у меня больше дома! — воскликнула она. — Ты отведешь меня сейчас же, вот так, в чем я есть… Пусть император увидит эту босую ногу, с которой сорвали башмак жадные, бесстыдные руки императорских воинов… пусть увидит эти волосы, растрепанные шестью парами хищных рук, покусившихся на честь и стыдливость одной женщины… Вшестером на одну! Вшестером на одну! — кричала она гневно и издевательски, громко топая ногами… — А наготу плеч я прикрою, чтобы случайно не оскорбить детской чистоты императорского величества, — добавила она спокойно, задумчиво и серьезно.

Около двери лежал какой-то мужской кафтан с длинными рукавами. Наверное, содрали с убитого или раненого, а потом в толкотне потеряли. Она подняла его, отряхнула и надела на себя; на груди сверкнуло вышитое белыми нитями изображение колонны. Поправила волосы.

— Едем, — сказала она. — Я спрошу государя императора, правда ли, что его воинам можно безнаказанно надругаться над самыми знатными женщинами Вечного города.

— Если только речь идет об этом, то незачем ехать, — торопливо ответил Экгардт. — Император может ответить тебе моими устами: нет, нельзя… Этих шестерых постигнет суровая кара… очень суровая.

Он кивнул стоящему в дверях центуриону. И назвал имена трех солдат, которых он посылал узнать, что за крики доносятся из портика Октавии, и добавил:

— Прикажи выпороть их как следует за то, что не пришли на помощь знатной римлянке, которую я сам спас… Потом пусть укажут шестерых, что напали на эту знатную женщину… Тех повесишь… А если эти трое не захотят указать, то и их повесишь…

Феодора Стефания низко наклонила голову. Быстро, резко. Поцеловала Экгардту руку, ошеломив этим его, и поцелуй этот дышал искренней, горячей благодарностью.

От столь же искреннего и горячего волнения дрожал ее голос, когда она с полными слез глазами сказала, как горячо будет благодарить его императорское величество за умелый выбор таких справедливых, таких добродетельных полководцев, столь ревностно отстаивающих женскую честь и скромность.

Рассказывая Тимофею историю спасения Феодоры Стефании, Экгардт был уже порядком пьян. "Иначе, — передавал Тимофей Аарону, — не признался бы, что у самого было желание обойтись с нею как с добычей, иначе не проговорился бы, что без заложников может и не взять башню Теодориха. Ведь на столе перед Эккехардом стоял лес кувшинов и бутылей. Седые волосы всклокочены, лицо красное, глаза маленькие, влажные, грудь распахнута".

Тимофея Экгардт сначала встретил неприветливо. Какое-то время разглядывал его молча, посвистывая под длинным, тонким, все пуще краснеющим носом. Потом повернул голову к сотрапезникам и сказал что-то кратко, но выразительно по-саксонски — что-то, из чего Тимофей понял только одно слово "римлянин" и что у всех пирующих вызвало бурю восторга, хотя Экгардт произнес это чрезвычайно серьезным тоном.

Тимофей почувствовал, что бледнеет, и тут же ушел бы, если бы ему не было так важно получить сведения о Феодоре Стефании. Да и спустя минуту маркграф уже смотрел на него совсем иначе.

— Гляньте, да ведь это же любимец папы! — воскликнул он радостно. — Садись с нами. Что там в церкви святой Сабины? Вымолил Нил голову Филагата? Не может этого быть: у папы твердая рука, это у него от прадеда, Оттона Первого. Великого.