Аскольдова тризна - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Афиногенов cтр.№ 64

Началась знаменитая южная степь; теперь печенеги и угры о движении лодей киевлян давали знать друг другу дымом.

— Смотри, ствол дыма-то какой! Густой, тёмного цвета! — толкнул в бок Марко расположившийся рядом Лучезар по прозванию Охлябина.

Здесь находился и «дядька» Лагир, который пояснил:

— Значит, впереди большое кочевье... Дымом тёмного цвета печенеги или угры предупреждают его обитателей о нашем приближении.

— А может, это кузнец в яме жжёт уголь, чтобы сварить из руды железо? — предположил догадливый Милад.

— Тогда бы дым был сизый, как нос у пьяницы, — высказал своё суждение Лагир, как и Лучезар, участвующий в походе второй раз, хотя говорить ему не хотелось: было сейчас у него одно желание — сидеть и смотреть на проплывающие мимо окрестности...

Незаметно запутался в вопросах жизни и любви «дядька» Лагир. И теперь знал, что никто, кроме него самого, правильно на них не ответит и никто не даст знать о приближении опасности ни простым дымом, ни дымом тёмного цвета...

Муторно было на душе и у Храбра. Он стоял у борта, уперев в него колено правой ноги, и думал о том, как жестоко, жизнью своей поплатился за свою рьяную службу князю верховный жрец Радовил. «А ведь с каждым может сие случиться, кто также ревностно исполняет всё, что прикажет Дир. Так наш князь платит за добро. Такой он у нас... хороший! — подумал старшой дружины, и внутри у него холодно ёкнула селезёнка. — Резать бы мне, как дед и отец, землю плугом, а не ратать... И ратать — это то же, что резать, только не плугом, а мечом... Дед мой брал ещё в руки бандуру и пел былины. С детства помню его слова: «Распахана пашенка яровая не сохою, а вострыми копьями, не плугом резана, а конскими резвыми ногами, не рожью засеяна, а буйными головами, не сильными дождями полита — горючими слезами...»

— Храбр, иди к князю... Зовёт тебя он! — крикнул прибежавший посыльный.

— Иду! Иду! — встрепенулся старшой. — Сей момент!

И побежал, полетел, словно на крыльях. Так летят бабочки на огонь. Хотя Храбр на бабочку похож не был...

До острова Березань, стоявшего в устье Днепра, оставалось плыть день или полтора. Печенежские разъезды более не появлялись. Днепр стал настолько широк, что берега его даже с середины реки еле просматривались.

Снова подул попутный ветер. Прозвучала команда: гребцы перестали грести, а на щеглах опять взвились паруса. Белые полотнища сразу привлекли внимание чаек и других речных птиц — они закружились над головами ратников.

— Ну, гады! — вскричал Лучезар и потянулся к луку.

— Ты чего?! Десятский не поглядит, что ты знакомый Диру. За пустой перевод стрел вздует! — предупредил киевлянин Лагир.

— Да ведь прямо на макушку угодили! — сокрушался Лучезар, стирая с головы ладонью птичий помет. И тут же со смехом ткнул пальцем в шею алана. — Глянь, и в тебя попали!

— Ах, дряни! — в свою очередь рассердился и Лагир.

— Нельзя птичек ругать, разлюбезные! — укорил Лагира и Лучезара подошедший к ним ратник с длинными чёрными усами и ясным взором серых глаз. — Один мужик тоже так — поругал журавлей...

— А ты кто такой, чтоб нам сие говорить?! — заартачился Лучезар.

— Неужели не помнишь?! — в свою очередь закричал усатый. — Присмотрись ко мне.

— Постой, постой... Не ты ли в византийском монастыре, который мы без приступа взяли, во дворе оного неистово их безголовому богу молился?.. Вавила!

— Он самый.

— Я и гляжу... А почему птиц нельзя ругать?.. И что с журавлями сделалось?

— А вот послушайте... Посеял мужик горох. Повадились журавли летать, горох клевать. «Постой! — вскричал мужик. — Я вам, гадюкам, переломаю ноги!» Мужик хитрющий был, вот что надумал... Взял корыто, залез в погреб, нацедил в корыто хмельного мёду; корыто поставил на телегу и поехал в поле. Приехал к своей полосе, выставил корыто с мёдом наземь, а сам отошёл подале и лёг отдохнуть. Вот прилетели журавли, поклевали гороху, пить захотели. Увидали корыто и напились хмельного мёду. Да так натюкались, что тут же попадали. Мужик-то не промах, тотчас прибежал и давай им верёвками ноги вязать. Опутал, прицепил и поехал домой. Дорогой-то порастрясло журавлей, протрезвели они, очувствовались; стали крыльями похлопывать, поднялись, полетели и понесли с собой и мужика, и телегу, и лошадь. Высоко! Мужик взял нож, с испугу обрезал верёвки и упал прямо в болото. День и ночь в тине сидел, едва выбрался. Воротился домой — жена родила, надо за жрецом ехать, чтоб ребёнку имя дал. «Нет, — говорит, — не поеду!» «Отчего же так?» — спрашивает жена. «Журавлей боюсь! Опять понесут по поднебесью: пожалуй, с телеги сорвусь, до смерти ушибусь!..» Так и остался младенец без имени.

— Но как-то ведь его назвали? — изумился Лучезар,

— A-а... Никак...

— Как же?..

— Я же сказал: никак... Обращаются к нему и говорят: «Никак, надо собираться в дорогу». Он и собирается...

Только тут дошло до Лучезара, что никак — это и есть имя...

Плыли под парусами до самого вечера. На ночь бросили, где помельче, якорь; разводить костёр на лодье не стали (для этого всегда возили с собой железные листы и на них раскладывали поленья и уголь, а потом зажигали). Если на головном судне готовить горячую похлёбку не пожелали, обошлись всухомятку и на остальных лодьях.

Якорь подняли ещё на заре, до восхода солнца, но когда сошли с воды грязно-сиреневые полосы тумана и открылась хоть какая-то даль. Вскоре и серая шапка впереди начала исчезать; с первыми же лучами река очистилась совсем.

Но солнце в это утро было неярким, невесёлым. Поэтому, может быть, кормчий Селян казался ещё более хмурым, невыспавшимся. И громче обычного ругался, когда кто-нибудь с опозданием выполнял его команды.

Лучезар выглянул из своей спальной конуры, устроенной у самого борта, протёр глаза, увидел, что ещё рано, хотел доспать, но Селян позвал его:

— Подойди ко мне, Лучезар. Вижу, не спишь... А теперь обернись и погляди внимательней: никак туча сзади собирается...

Лучезар посмотрел назад, в сторону Дикого, от которого и след простыл — так далеко он позади оказался, — но ничего не увидел.

— Эх ты, Охлябина! — обозвал кормчий киевлянина.

— Чего лаешься?! Думаешь, караван ведёшь — один ты голова... Не вижу — и всё! У тебя, раз ты кормчий, глаз вострее моего быть должен...

— Ну ладно, не обижайся, Лучезар... А всё же вон туда поглядывай, — Селян вытянул руку в обратном направлении их лодейного хода. — Поначалу думал: мстится мне... Ан нет, что-то там такое затевается... Вот отроки проснутся — помогут мне разглядеть, у них глаза орлиные.

— Орлиные... да не у всех! — сказал Лучезар, имея ввиду увальня Олеся; невзлюбил его Лучезар за надменный вид и грубости, кои позволял себе отрок по отношению к взрослым, особенно к нему... Узнав о прозвище, Олесь иначе, как Охлябина, киевлянина и не называл. Другое дело — Марко или Милад...