— Там черепа, Барт... под рисунками настоящие черепа.
Наклонившись рядом с ней, я не увидел ничего, кроме рисунков на поверхности. Должно быть, прикосновение целительницы, настроенное на высочайшую чувствительность, открыло ей ужас, таящийся под рисунком.
— Их враги — как велик был их гнев!
— Это не могут быть люди. — Я сразу вспомнил ряды скелетов. Там кости были не тронуты, черепа на месте. А это место очень древнее и существовало — я был в этом уверен — задолго до того, как разведчик открыл Вур.
— Нет, конечно, они гораздо древнее, но очень похожи на нас. — Илло посмотрела в сторону двери наверху, откуда исходил свет. — Нужно идти туда... но наступать на это... — Она вздрогнула.
Я внимательно разглядывал лица. Да, все разные, очень реалистическое воспроизведение. Но все же это лица людей, кажется, таких же людей, как я сам.
— Это произошло очень давно, — успокаивал я девушку. Хотя не понимал, что именно «это». Должно быть, лестница сооружена в ознаменование окончательной победы и сокрушительного поражения — для кого: для строителей или тех, кто нарисован? Может быть, какой-то народ был изгнан с поверхности Вура, принял предосторожности и существовал здесь, а потом обрушил свою месть на победителей в самой чудовищной форме? Или ответ прямо противоположный: чужаки победили и отметили свою победу, создав вечный портрет побежденных? В любом случае, художник, сотворивший это, проявил в изображении этих лиц самую безжалостную точность, жестокость, злобность, на какие только способен наш вид.
— Очень давно, — повторила она. — Но они старались... запечатлеть их... своих врагов. Черепа — это большое зло. Зло!
Я выпрямился и, когда она не пошевелилась, помог ей тоже встать.
— Сейчас ничего нельзя сделать. Не думаю, чтобы тут было что-то, кроме костей...
— Этого мы не знаем. — Илло чуть повернула голову и встретилась со мной взглядом. В ее глазах отражался ужас. Она была потрясена. Такой я ее никогда не видел. — Как мы можем понять, что здесь произошло? Могила — тихое место, где ничего уже нет, — это место воспоминаний для живых, а когда проходят годы, исчезает даже это. А такое сохраняет древнюю ненависть, она остается жива. — Девушка вздрогнула. — Мы не знаем, во что они верили... а вера — мощное оружие... и страж.
— Но мы в это не верим! — Мне показалось, что я понял, на что она намекает, это потрясло меня, но только на мгновение. Я отказывался признавать такое предположение. Если не веришь, угроза не существует.
— Да. — В ее голосе все еще была дрожь. Илло больше не смотрела на меня, но крепко держала за руку. А смотрела она на ступени: — Мир — да будет с вами мир! С теми, кто создал это, и с теми, кто умер при создании, — мир! Потому что все это ушло — и теперь забыто. Покойтесь в окончательном и бесконечном сне!
Мне не показались странными ее слова. Я не обладал ее даром, но и мне было тревожно, когда я смотрел на эти изображения, предназначенные для того, чтобы на них наступали много раз. Но я не стал на них смотреть, не позволил себе переводить взгляд с лица на лицо.
По-прежнему рядом, держась за руки, мы поднялись по лестнице. Сзади стучали по камню копыта гаров: животные шли за нами. Мы не смотрели на то, по чему шли. Может быть, Илло, так же как и я, старалась забыть об этом, забыть о том, что могла означать эта лестница.
Меня поразил свет сверху. Лестница очень длинная, некрутая, поднимается медленно, ступеньки широкие. Я даже подумал, не поднимается ли она до самой поверхности. Может, вверху естественное освещение? Однако, поднявшись на самый верх и посмотрев в широкий портал, мы не увидели ни открытой местности, ни растительности, как в Чащобе.
Удивленный возглас Илло смешался с моим. Мы словно оказались на одной из экспериментальных станций, изображения которых я видел на лентах. На таких станциях изучают растительную жизнь. Рядами стояли секции из того же металла. В каждой секции желоб или корыто с почвой. В некоторых только сухие стебли и высохшие растения, в других — растительность живая и пышная.
Над головой плывут туманные клочья, словно здесь заключены и настоящие облака. Эти клочья движутся медленно, время от времени останавливаются над желобами и поливают их дождем.
Над этими плывущими облаками паутина пересекающихся балок. Часть балок светится, другие — темные. Свет их похож на солнечный на поверхности, а температура и влажность как где-нибудь на юге в период посева.
Тем не менее ничто здесь не напоминает обычный сад. Те живые растения, что оказались близко, мне совершенно не знакомы. Помещение, очевидно, очень большое, потому что другой его конец не виден. Мы пошли вперед и приблизились к первому желобу с живыми растениями.
Я закричал и вовремя успел оттолкнуть Илло. Из подобия густого папоротника появилось щупальце, похожее на хлыст, проворно метнулось к нам и совсем немного не дотянулось до того места, где мгновение назад стояла девушка.
Щупальце-лиана вытянулось снова, а само папоротникообразное растение дрожало и тряслось, словно так стремилось схватить нас, что пыталось вырвать из земли корни. Мы сторонились этого желоба, держась ближе к другому, с противоположной стороны: в нем были только сухие стебли. А щупальце за нами продолжало свои попытки.
— Держись подальше от ящиков с растениями. — После происшествия мой совет был, пожалуй, лишним. Илло хотела еще понаблюдать за движениями растения, но я потащил ее дальше. Чем скорее мы доберемся до противоположного конца этого места (если у него вообще есть конец), тем лучше. Однако я тщательно пролагал зигзагообразный маршрут, проходя только вблизи тех желобов, где не осталось ничего живого. Подумал о том, что надо вести гаров. Хотя не знаю, смогло ли бы такое щупальце удержать массивное животное. У него могут существовать разные способы подчинения добычи — например, ядовитые шипы. Но, оглянувшись, я заметил, что гары, снова выстроившись в цепочку, повторяют наш маневр, и снова возникли у меня сомнения в том, что мы правильно оценивали степень их разумности.
Мы уже находились напротив пятого от начала желоба с растениями, когда я неожиданно остановился. Перед нами были те же цветы, которые наблюдали за нами в погубленных Тенью поселках. Здесь цвет у них не такой яркий, и сами цветы меньше. Но, несомненно, это тот же вид. К тому же, когда мы приблизились, все цветы повернулись к нам головками и началось бесконечное движение и кивание, не вызванное ветром.
По какой-то причине здесь цветы казались более зловещими, чем под открытым небом, — может, потому что здесь они у себя дома (как давно они были посажены и кем?), а в разрушенных поселках они производили впечатление забракованных и брошенных. Их необычно мясистые стебли производили шелестящий звук: это цветы терлись друг о друга в своем непрерывном движении.
И снова мы постарались держаться от них подальше. Далее следовала целая секция ящиков с высохшими мертвыми стеблями. Над ней балки не светились. Здесь мы шли свободно, гары тоже пошли быстрее, потому что не нужно было избегать растений.