Режиссеры-семидесятники. Культура и судьба - читать онлайн книгу. Автор: Полина Богданова cтр.№ 24

Мы продолжали с Игорем обсуждать эту проблему. И вдруг он сказал главное, то, что сразу все объяснило, все поставило на свои места. «В спектаклях Васильева – другой источник энергии. И этот источник находится внутри, между играющими актерами. А не снаружи, не у зрителя». Да, конечно, Васильев не строит свои спектакли с точки зрения зрителя, как это делают многие режиссеры. В этом смысле он тоже продолжатель традиций Станиславского, театр которого тоже весь располагался внутри и не разворачивался на зрительный зал. Это театр, в котором художественная реальность приобретает автономное, самостоятельное значение. Это театр, в котором устанавливаются очень тесные внутренние связи. Это театр особого ансамбля. Особой профессиональной этики. Исключающий всякую эстрадность, «чего изволите?». Это, как правило, очень серьезный театр.

Хотя Васильев в своей жизни ставил и такие спектакли, которые были открыты публике и устанавливали с ней очень тесный контакт. Такими были «Взрослая дочь», «Шесть персонажей в поисках автора». Просто потом он ушел с этой дороги. Пошел в сторону лаборатории.

«Сначала нужно научиться плавать в спокойной воде. Чтобы потом смочь плыть в шторм», – продолжал Игорь Яцко. И добавлял, что если актеры научатся свободе в спокойной, свободной ситуации, без зрителя, то потом, когда он появится, они сумеют сохранить и удерживать свою независимость и в присутствии публики. «Тогда получится сногсшибательный театр, настоящий праздник».

И еще одна важная особенность спектаклей Васильева периода Поварской. Помимо того, что их источник энергии находится внутри, между играющими актерами, спектакль лишен и всякого изобразительного языка: сценография, мизансцены ничего зрителю не подсказывают, ничего не символизируют, ничего не обозначают. Сценография и весь внешний декор спектакля выполнены как эскизный набросок, без цели сообщить зрителю концепт режиссера. То есть режиссер тут не работает как постановщик. Он сознательно уходит от постановочного решения. Это тоже в значительной степени осложняет задачу зрительского восприятия.

Конечно, когда Васильеву предъявляли претензии в том, что он мало работает для зрителя, он мог бы ответить, что делает это сознательно. Это и есть лаборатория. Постоянный репетиционный режим. Процесс исследования, а не результат. И хотя те, кто профессионально занимается театром, хорошо знают предостережение Станиславского не играть результат, но на практике почему-то об этом забывают. Все хотят именно результата. И желательно незамедлительного и эффектного. У нас очень изменились понятия об искусстве, о творчестве, о художественной жизни вообще. Коммерческая эпоха потребления прививает свои вкусы. И очень многие театры им следуют. В первую очередь такие, как МХТ им. Чехова. Вместо того чтобы придерживаться классической мхатовской традиции, ведь МХТ – колыбель русской театральной школы, этот театр работает как обыкновенная коммерческая антреприза, правда, и надо отдать ей должное, время от времени демонстрируя возможности новых оригинальных постановщиков.

Васильев – один из очень немногих профессионалов, которые создают театр процесса и основным принципом работы делают именно процесс. Поэтому он и настаивает на лаборатории. Это и есть основной и очень простой аргумент тем, кто обвиняет театр Васильева в отсутствии зрителя. Это не театр в привычном нам смысле, это именно – лаборатория. Ведь все очень просто.

О том, что такое лаборатория в науке, мы, в общем, знаем. Мы понимаем, что, прежде чем появилась атомная бомба, многие институты и лаборатории работали над проблемой расщепления ядра. Васильев занимается театром как наукой. В этом особенность его таланта, мышления и интересов.

Лаборатория – это исследование с неизвестным результатом. Васильев, нащупывая какие-то вещи в начале пути, шел постепенно, двигаясь с помощью интуиции, а не пользовался готовой методикой. Ему нужно было посмотреть, как эта методика ложится на актера прежде всего. О зрителе он пока не думал. Не потому, что не хотел или не любил его, презирал или недооценивал, а потому, что хотел иметь чистое пространство эксперимента, эксперимента в стерильной среде. Зритель мог мешать, воздействовать на актера. Для чистоты эксперимента Васильеву надо было исключить зрителя. А от него ждали работы с готовой апробированной методикой, как работает большинство режиссеров и актеров. Но Васильев – фигура, которая открывает новый тип театра, и, чтобы подойти к нему, необходимо что-то проверить, сделать пробу, исследовать, изучить. Те, кто возражал против его работы, попросту ничего в ней не поняли, рассуждали трафаретно. Васильев не пользуется готовым результатом, он всю жизнь шел в экспериментальном режиме, только с годами эксперимент занимал все больше и больше места в его работе, наконец полностью подчинил ее себе. И сегодня необходимость продолжить лабораторную деятельность у него существует. Он в процессе. И таковым останется до конца своих дней. Надо отдать должное этому неисправимому одиночке, который идет смело, ставя перед собой вполне бескорыстную цель – проникновение к неведомое, в неизученное. Надо оценить в нем это бескорыстие, чтобы отнестись к его личности с уважением.

Васильев – аристократ в искусстве. Ему поэтому трудно найти массовую аудиторию, да он ее никогда и не искал. Он вышел за рамки советского материализма и стал исследовать способы выражения в той художественной плоскости, в которой сегодня из существующих режиссеров никто не работает. Возможно, что его опыты будут продолжены кем-то еще, а возможно, забыты, потому что театральная методология, изложенная только на бумаге и не имеющая живых носителей традиции, трудно поддается практическому использованию. Когда мы наконец перейдем в ожидаемую нами новую художественную (и не только художественную) эпоху, на пороге которой мы не столько стоим, сколько топчемся уже довольно продолжительное время, мы, возможно, поймем, чем был для российского и европейского театра опыт Васильева последнего периода его творчества. Породит ли он новую театральную традицию, создаст ли новых учеников и продолжателей, или деятельность Васильева останется очередной красивой театральной легендой, а он сам – оригинальным театральным философом и методологом, все тем же неисправимым одиночкой, который всегда стремился вперед, оставляя за спиной учеников и соратников, следуя своим неожиданным интуитивным прозрениям, опережавшим время?

Лучшие свои спектакли по Чехову, которые составили трилогию, Кама Гинкас озаглавил так: «Жизнь прекрасна, по Чехову». Но не надо думать, что он имел в виду буквальный смысл этих слов. Он имел в виду скорее смысл иронический. Да-да, вот оно, избитое выражение, но мы-то с вами хорошо знаем, что это вовсе не так. Потому что на самом деле жизнь довольно сложна и не всегда складывается счастливо. Тем более что Гинкас сделал это уточнение «по Чехову», очевидно, для того, чтобы с самого себя снять ответственность за чересчур оптимистическое утверждение.

Гинкас с самого раннего возраста жил в дисгармоничном мире. Он – дитя войны, ребенок из еврейского гетто, которого чудом спасли. Литовская семья, а дело происходило в Литве, рискуя собственной жизнью, вывела семью Гинкас из гетто. Потом все детство Камы его мать говорила ему: «Гитлер пришел в город Каунас, чтобы убить тебя, Кама. Ты живешь назло Гитлеру». А в своем отрочестве он часто представлял себе, как он будет проходными дворами скрываться от немцев. Все это немножко напоминает тему знаменитого фильма Тарковского «Иваново детство», где запечатлено сознание ребенка, искореженное войной, ребенка, который уже не может жить в обычном мире. Внутренний надлом, произошедший в сознании маленького Камы, был, конечно, не столь устрашающим. Но след от ранних детских переживаний, должно быть, остался на всю жизнь. Иначе зачем так часто в интервью вспоминать эти эпизоды, возвращаться к ним вновь? То, что жизнь, вопреки известному выражению, не прекрасна, а порой ужасающа, сопряжена с большими опасностями, Гинкас узнал с самых пеленок. Если учитывать это исходное событие его биографии, то не станешь удивляться его нервозности, внутренней напряженности, которые существуют словно для того, чтобы сдержать скрытую глубоко рану. Не станешь удивляться и тому, что в своем творчестве режиссера он создает не идиллические мирные картины, а картины дисгармоничные, отражающие глубокие тектонические сдвиги человеческого сознания.