Упрямый Галилей - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Дмитриев cтр.№ 164

Естественно, Святой престол не мог взять на себя даже малую долю ответственности за публикацию трактата Галилея. Виноватым должен был стать кто-то иной. Риккарди и Чамполи (что бы там ни кричал в сердцах о последнем Святейший) для этой роли не годились, ибо оба были людьми, очень близкими к верховному понтифику (особенно Чамполи). Следовательно, в жертву оставалось принести только Галилея. В конце концов, это он написал «Dialogo» и тем самым заварил всю эту кашу. Поэтому в приговоре было ясно сказано: «Не поможет тебе и [цензурное] разрешение, искусством и хитростью выманенное (artefitiosamente e calidamente estorta), поскольку ты не упомянул о сделанном тебе предписании».

Здесь уместно еще раз остановиться на позиции Урбана VIII. Напомню, что, согласно свидетельствам Томмазо Кампанеллы (1630) и кардинала Цоллерна (1624), папа поначалу относился к теории Коперника весьма терпимо – по крайней мере не считал ее ересью. Однако к началу сентября 1632 года позиция Урбана стала много жестче, и в беседе с Никколини Святейший назвал «Dialogo» «очень вредной для религии книгой» [1323] , а от такой оценки уже один шаг до объявления автора если не «формальным (закоренелым) еретиком», то «сильно заподозренным в ереси». Выше я уже писал о возможных причинах подобной эволюции во взглядах понтифика, делая акцент на религиозно-политических и личностно-психологических аспектах. Однако не исключено, что была еще одна причина неприязненного отношения Урбана VIII к книге Галилея, отчасти связанная с делом Моранди и вообще с отношением понтифика к астрологическим прогнозам, особенно с политической подоплекой.

Вряд ли дело Моранди имеет прямое отношение к процессу над Галилеем. Более того, астрологические предсказания и защита гелиоцентрической теории – вещи разные (астрологи с равным воодушевлением работали и во времена господства теории Птолемея, и после коперниканской революции). И тем не менее не лишено, на мой взгляд, оснований предположение Э. Мак-Маллина [1324] , что Урбан мог усмотреть в этих двух явлениях (юдициарной астрологии и защите коперниканства) если не аналогию, то известный параллелизм, поскольку и астрологи, и Галилей входили в обсуждение тех сокровенных тайн бытия («тайн, скрытых в Божественном уме»), которые, по мысли верховного понтифика, уму человеческому раскрыть не дано. И всякие человеческие претензии на знание тонких взаимосвязей между положением небесных светил и судьбами людей и государств, равно как и на обладание физически истинной теорией строения мира, не просто абсурдны, но и опасны. В этом, по сути, и заключался пафос папской буллы «Inscrutabilis» (апрель 1631 года), о которой уже шла речь в разделе, посвященном делу Моранди. Подобно астрологам, Галилей претендовал на достоверное знание того, что несовершенному человеческому уму недоступно [1325] . Именно поэтому Урбан и заявил Никколини 4 сентября 1632 года, что первый математик и натурфилософ великого герцога Тосканы «имел наглость влезть туда, куда ему не следовало проникать: в самые серьезные и опасные вопросы, которые могут возбуждать [умы] в это время» [1326] . По мнению Святейшего, Галилей, защищая гелиоцентрическое учение как истинную теорию строения мира, посягнул не только на традиционное понимание отдельных фрагментов Библии – как раз вопросы библейской экзегетики волновали Урбана в этой истории много меньше, чем других теологов, – а на куда более существенные вещи – на догмат о божественном всемогуществе, о божественной свободе [1327] . Поэтому в его, Урбана, представлении, речь шла именно о доктринальном вопросе. И если Беллармино рассматривал посягательство на гелиоцентризм, нашедший свое выражение в Священном Писании, как вопрос веры, исходя из природы самого библейского текста («если это и не вопрос веры ex parte objecti, то это вопрос веры ex parte dicentis»), то Урбан VIII пошел много дальше: для него это вопрос веры, поскольку космологическая полемика, как она велась Галилеем, оказывалась соотнесенной с природой самого Бога. При этом защита Галилеем физической истинности гелиоцентризма, по мысли Урбана, не только противоречила догмату о божественном всемогуществе, но и игнорировала предопределенные Всевышним границы человеческого познания.

Таким образом, получается, что если историческая реконструкция Мак-Маллина правильна (а рациональное зерно в его рассуждениях, бесспорно, есть), то позиция Урбана VIII никаких кардинальных изменений с годами не претерпела [1328] , хотя жесткость, с которой он ее отстаивал, и характер соответствующих папских решений зависели, разумеется, от многих обстоятельств. Почему же тогда Галилея не обвинили именно в отрицании догмата о божественном всемогуществе? По мнению Мак-Маллина, подобное обвинение выглядело бы «слишком частной теологической деталью (too theologically technical)» [1329] – оно не было бы понято большинством мирян и даже частью духовенства. Ведь многие могли бы возразить, что, кстати, и сделал Никколини в беседе с Урбаном VIII 13 марта 1633 года, в том духе, что Бог, конечно, всемогущ и в своем бесконечном могуществе и бесконечной мудрости может продуцировать имеющееся состояние дел многими способами, но вдруг Галилей «угадал» (возможно, в силу ниспосланного Господом чудесного озарения) божественный modus operandi и в будущем появятся неопровержимые свидетельства истинности гелиоцентрической картины мира (что, как мы видели, в принципе допускали и Беллармино в 1616 году, и Урбан в 1630). И что тогда? Каяться, что возглавляемая его святейшеством Священная канцелярия малость погорячилась?

Короче, зачем строить обвинение, используя столь тонкие материи, когда можно осудить Галилея просто за то, что он не подчинился предписанию Сегицци и защищал учение, «противное Священному Писанию», не очень усердствуя при этом в употреблении слов «ересь» и «еретик» и ни в коем случае не давая в приговоре точной теологической оценки самой теории Коперника? И Урбан VIII к этим доводам (возможно, высказанным кардиналом Барберини и Макулано [1330] ) прислушался (возможно, не без некоторого внутреннего сопротивления).

В итоге, тексты констатирующей части приговора (его преамбулы) и отречения оказались более мягкими, чем это могло бы быть, судя по характеру Summarium. О несоответствии понимания гелиоцентрической теории как абсолютной физической истины догмату о божественном всемогуществе речи в Sentenza вообще не было (акценты были другие – в частности, на поддержке Галилеем коперниканской космологии как вероятной гипотезы), и приговор был одобрен папой только in forma communi (в основном), формально оставаясь постановлением Священной канцелярии и потому не обладая статусом «непогрешимости» [1331] . Как заметил Декарт в одном из писем Мерсенну (апрель 1634 года),