Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 97

Вытащила пепельницу из-под вороха бумаг.

– Тот кошмар, Юрочка, нам трудно вообразить, – заговорила Соня. – В 1527 году Рим разгромлен и разграблен наёмниками-германцами. Стрельба, крики, женский плач, вой… и – предсмертный визг свиней, пьяные завоеватели их выволакивают из сараев, режут на улицах и площадях, зажаривают, повсюду чадят костры. Папа Климент VII едва успевает укрыться в Замке ангела; вечному, но опустошённому Риму ещё долго предстоит залечивать раны… В это же время сонливой Флоренции, пусть и сохраняющей завидный лик свой как витрины Ренессанса, лишь остаётся тихо тосковать по лучшим, безвозвратным своим годам, а вот Венеция – блещет и процветает. Кто-то из бесчисленных поэтов воспевателей Венеции даже удачно называет её прекрасной гаванью счастья. Короче говоря, рай на земле. И тут Тинторетто пишет свой Рай. Бросает вызов венецианским образам безмятежности. – От Сони Германтов услышал, что гигантский «Рай», тёмное, почти чёрное месиво из сотен тел, обречённых плавать-плавиться в жёлто-коричневом пламени, – это скорее не рай, а ад.

– Может быть, – добавила Соня, – адское пламя Тинторетто выпало подсмотреть на острове Мурано, в пекле, у пылающих печей стеклодувов? Тем более что на огонь в тех негасимых печах смотреть удавалось лишь через тёмные очки.

И много позже увидев «Рай» во Палаццо Дожей, Германтов не мог с Соней не согласиться; вкус вкусом, а адское пламя, и впрямь увиденное, если припомнить давнюю Сонину догадку, сквозь прозрачное затемнение, да и все отсветы того пламени – завораживали… Адское пламя, только – словно растворённое вокруг нас, омывающее всё и вся; жёлто-коричневое и словно какое-то ненатуральное. От этого геенна огненная – как было не оживить огнепоклонника Махова? – показалась и вовсе страшной; и – не отвести глаз – смотришь, смотришь на плывучее полыхание до истощения своих сил; и сколько движения, страсти в этом тесном копошении тёмных тел. Тут уж поспешному и неудержимому в захвате живописного пространства Тинторетто было не до скрупулёзной отделки.

Куда так влекло его?

Что влекло?

– Мрачное пламя, мистическая тьма… есть, правда, мнение, в нём сошлись педанты и злопыхатели: мол, краски всего лишь пожухли-выцвели, а где-то потемнели от времени, стали чёрно-серыми, чёрно-коричневыми, а жёлтые оттенки принадлежат и вовсе не краске, а постаревшему некачественному лаку, – машинально дунула в папиросу. – Но мне не хочется в это верить.

Да, ещё Соня сказала, что и сам Тинторетто был, как и вся его живопись, страстным, порывистым, необузданно решительным, едва не застрелил из пистолета своего обидчика Аретино…

– А кто такой Аретино? – спросил, помнится, тогда.

– Сын сапожника и куртизанки, ярчайшая венецианская знаменитость, – Юра уже что-то читал про куртизанок, гетер, даже про гейш читал, вполне был подкован… – Прожигатель жизни, задира и насмешник, имевший много врагов. В Риме к нему подсылали даже наёмных убийц, он, раненный, еле смог унести ноги, укрыться в Мантуе; и он же – законодатель вкусов, моды, – с наслаждением вдохнула дым. – В нём сочетались авантюризм, неутолимая жажда грубых, как у простолюдина, наслаждений и – рафинированность сноба… – Соня словно сговорилась с Анютой: никаких скидок на возраст.

– Ты бы знал, как он при всех действительных талантах своих ещё и самообольщался, как болезненно он себя любил, с какой преувеличенной гордостью он, бич государей, получивший этот титул за беспощадные памфлеты на сильных мира того, носил награду французского короля, тяжеленную золотую цепь! Узкую протоку за своим не очень-то ухоженным дворцом поименовал каналом Аретино, молоденьких женщин, роившихся непрерывно во дворце, звал небрежно-ласково аретинками. Представь, пусть и с помощью фантазии, мысленно оживив полотна того времени, подвижную живописность званого вечера, когда подплывают по Большому Каналу гости, представь, хотя и мне самой не хватает красок, чтобы описать нарядные просторные плащи с меховой оторочкой, узорчатые чулки, большие мягкие береты, белый батист воротников, манжет… Я увлеклась, не могу остановиться! Всё как на сцене, всё как в оформленном мною самой спектакле смешалось в главной обветшалой зале дворца с грозившей превратиться в руину, ведущей в бельэтаж лестницей. Снуют хорошенькие чистенькие служанки в белых чепчиках, прохаживаются знатные постные дамы в расшитых жемчугами платьях, с черепаховыми, сверкающими брильянтами и рубинами гребнями в высоких причёсках. Неописуемые куртизанки, судя по нежным запахам, принявшие лавандовые ванны, ублажают очаровательными глупостями престарелых сенаторов в тёмно-красных, с пелеринами из горностая мантиях. Да ещё повсюду букетики пармских фиалок, вазы с персиками, виноградом, засахаренными фруктами, горящие чаши с граппой; неутомимые повара вносят над головами блюда с жареной рыбой, копчёной кабаниной в россыпях можжевеловых ягод… Приплывающих во дворце встречает не сам хозяин, который уже оглушает гостей трубным хохотом и вскоре будет мертвецки пьян, а его внушительный бюст из белого мрамора да ещё его портрет кисти Тициана. И, как свидетельствовали очевидцы, крупные золотые, серебряные, бронзовые медали, его изображавшие, являли взору бесстыжую, грубую физиономию.

Соня медленно выдохнула дым, посмеялась, откашлялась.

– Позднее Аретино считался создателем особой искусствоведческой теории, его считали даже предтечей романтиков, – снова откашлялась, посмотрела с сомнением, мол, интересны ли ему теперь будут её суконные пояснения? – Но скорее всего Аретино был просто страстным ценителем искусства, об искусстве он без предвзятостей и замечательно свободно высказывался в своих «Письмах». И кое-какие из них, писем его, я когда-то запоминала наизусть, – помолчала, мысленно переводя начерно, чтобы затем воспроизвести по-русски и набело, избранное ею письмо вслух; медленно достала папиросу из пачки. – Особенные восторги доставались Тициану, любимому, ценимому, в частности – тициановскому алтарному образу Святого Петра: «Пусть глаза Святого Петра закрыты и исчез свет разума, но вы понимаете весь ужас смерти и страдания жизни, глядя на голову и распростёртое, упавшее на землю тело. Вас поражает холодная синева, выступившая на кончике носа и на руках и ногах. Вы не можете удержаться от восклицания, когда видите, как бежит от него его спутник и как лицо его побелело от страха». Так эмоционально и конкретно раньше, до Аретино, не читали живопись, – Соня вертела в пальцах новую папиросу, как если бы понятия не имела о том, что следует с папиросой делать. – А частенько он разыгрывал из себя взволнованного зеваку, выглядывал в окно своего дворца, и очередное письмо превращалось в городской пейзаж или жанровую картину: «Я вижу тысячу людей и столько же гондол. Направо от меня мясной и рыбный рынок, налево мост и немецкое подворье, а напротив Риальто, где снуют деловые люди… – как там, дай бог память, – на миг замолкала Соня, – виноградные лозы в лодках, дичь и битая птица в лавках, сады и огороды вдали…»

Невероятный разговор получался. Он готов был слушать и слушать Соню, молча переваривая услышанное, но он ощущал себя всё более активным – и даже полноценным? – участником того разговора.

Папироса наконец отправилась в рот.

– Знаешь ли, почему так интересно было читать Аретино?