Германтов и унижение Палладио - читать онлайн книгу. Автор: Александр Товбин cтр.№ 378

Правда, Карсавина была заметно старше его…

Но допустим, что всё так и было, любви ведь все возрасты покорны и прочее – допустим, один слой таинственности был снят, но сколько ещё оставалось таких слоёв… Оставалось – навсегда?

И потянуло домой – ему легче было бы, подумал, разгадывать такие ребусы дома, за старым отцовским письменным столом с зелёным, протёртым, забрызганным чернильными кляксочками сукном. Там и лупа под рукой, усмехаясь, кольнул себя Германтов. Испытывая сосущую тоску по дому, он почему-то мысленно разложил на зелёном сукне пасьянс фотографий; какой всё-таки беззащитный он, четырёхлетний, среди сугробов, с деревянной лопаточкой.

И уже затосковал он по неуловимому пику петербургской весны, когда за одну тёплую светлую черёмуховую ночь после прохода ладожского льда всё свежо зазеленеет, зацветёт, а уж через неделю-другую незаметно как-то наступит календарное лето и ветер понесёт тополиный пух.

Какое всё-таки безобидное бесхитростное желание: идти по Большому проспекту к Малой Неве, и чтобы ласковый ветерок справа, из Лахтинской улицы, или из Подковырова, или из…

Почему-то желание это ему показалось неисполнимым.

А если бы – прочерк молнии! – если бы фантомный Михаил Вацлович не опоздал к отплытию философского парохода и успел передать письмо?

Если бы затем по льду залива отец, неугомонный, влюблённый, с юных лет риск автоматически возводивший в норму, действительно сбежал бы из опостылевшего – голодного и холодного – Петрограда в Финляндию и…

Как просто: если бы всё именно так – с очевидной незатейливостью – произошло, то Михаил Вацлович бы не встретился через полтора десятилетия с мамой, не похитил бы её у отъехавшего на престижные киносъёмки Черкасова и, разумеется, у них бы не родился сын. При изменившемся так раскладе его, ныне благополучного и респектабельного ЮМа, не получилось бы, божественный отбраковывающий карандаш бы небрежно вычеркнул его из небесных предварительных списков на соискание души, а небесная бы проекция его земного облика из кожи, мяса, костей – за невостребованностью её – испарилась бы и, значит, попросту говоря, его бы ни в каких ипостасях не было.

Да, проще-то некуда, его бы не было, не было бы и книг его – Германтов, глядя в погасший экранчик ноутбука, поразился, что такая банальность не только смогла посетить его голову, но и способна причинить боль: конечно, его бы не было.

И кто бы заметил его отсутствие?

Никто.

И, само собой, никто не мог бы заметить отсутствия его книг, и ничуть по причине их отсутствия не обеднело бы мировое искусствоведение.

Смешно: без присутствия и отсутствия не могло бы быть.

На нет ведь и суда нет.

И значит – тоже банальность, – без него, ЮМа, не было бы привязанных к нему лиц, тайн, не было бы сменяемых картин сознания, этих непрестанных вернисажей ума и чувств, доказывающих ему, что он жив. Не было бы его – и, значит, не было бы даже этой розовеющей зашлифованной лагуны, этой набережной.

И что же – утешаться тем, что что-то ведь возникло бы взамен него со всеми его исключительными, но несостоявшимися терзаниями-впечатлениями от несостоявшейся жизни? Наверняка бы переменилась судьба Михаила Вацловича: удрав по льду в Финляндию и – далее, далее, уж точно он не отправился бы на премьеру «Маскарада», не узнал бы про донос, не поспешил бы предупредить об опасности Мейерхольда. Но – с минуту повозился с отцовской линией жизни: продлевал, обрывал – на нет суда нет, и поэтому нельзя угадать теперь, что случилось бы с отцом – при том, разумеется, что он бы не был германтовским отцом, – во французском гадюшнике эмиграции. Возможно, что он, верный себе, ввязался бы сам или был бы вынужденно втянут в какие-то политические авантюры и проиграл бы свою жизнь тому же НКВД, чьи агенты хозяйничали тогда, перед войной, в Париже, возможно, погиб бы в годы немецкой оккупации; однако возможно, что он бы и выиграл от резкой перемены участи и остался бы – вопреки смертельным угрозам и передрягам – жив.

И так ли, иначе, но если бы Михаил Вацлович удрал по льду залива в Финляндию, переменилась бы, само собой, и судьба Ларисы Валуа… А что? Она и Черкасов составили бы эффектную пару, жили бы поживали, добра наживали.

Вообразил: да, очень даже хороши.

И попробовал вообразить, что мама – вовсе не его мама.

Она – Лариса Валуа, та самая Лариса Валуа, казачка-француженка, оперная певица, но – чужая ему?

Кому – ему, если его бы не было?

Ох… тряхнул головой.

Спасибо, большое спасибо Загорской и Бызовой: в своих запросах они невольно многое ему сообщили, благодаря им он многое узнал об отце, так?

Так, так.

Спасибо за невольный информационный залп.

Спасибо им, прагматически озабоченным, спасибо стимулу-аукциону: конечно, конечно, если бы аукциона не было, его стоило бы придумать…

Однако – испытывал ли он облегчение от того, что внезапно, скопом, столько нового узнал об отце? Какое там облегчение! Напротив, он ощущал, как нагнеталось в нём угрожающее давление, природу коего он не мог понять. Ко всему, чем больше Германтов размышлял о неожиданно свалившихся на него сообщениях, тем явственнее обнаруживался в этих любезных сообщениях как бы изначально скрытый укор. В самом деле: многое он и сам мог бы узнать, если бы захотел… Да, голые факты не имеют срока давности и раньше ли, позже, но сдаются на милость любопытству, поисковой настырности, которых, увы, он так и не проявил.

Эгоизм, равнодушие? Сколько помнил себя, он был всецело занят собой.

Однако – так ли, иначе – пусть и с опозданием лет на сорок, факты – перед ним, на экране.

Но сами по себе факты – лишь сухая констатация того, что имело место.

А вот что-то более существенное – что-то незримое, но существенное, что-то окутывающее факты – в отношениях отца и матери он смог бы узнать-понять, если бы этого захотел, по-настоящему захотел?

Нет, нет – не смог бы.

И в том, что было потом между мамой и Сиверским – почему ей было так больно? – не сможет он разобраться.

Это как если бы сейчас Игорь захотел бы хоть что-нибудь понять в его давних отношениях с Катей.

С тёмного экрана на Германтова глянули гипсовые глаза.

И уже много-много глаз на него смотрело.

И взгляды, словно стрелы, летевшие с разных сторон, пронзали его.

Стрелы-взгляды, информативные стрелы-взгляды, прицельно летели к нему отовсюду, не увернуться – он был беззащитен.

И как очутился он в этой точке – магнетичной точке притяжения взглядов, – здесь и сейчас?

И – при этом – в точке схождения мировых силовых линий?

Он что, центр мира?

Здесь и сейчас – да, центр.

И всё, всё в мире, все мелочи мира и глобальные маховики, имели к нему, именно к нему, отношение.