Возвращались мы более короткой дорогой. Сив притихла, о чем-то размышляя.
— Я получила деньги, — сказала она в конце концов.
— От кого?
— От мамы, — ответила она, поднявшись на крутой склон и глядя вниз, на Хёугер.
— Много?
— Больше чем достаточно. Аванс в счет наследства.
Я сунул руки в карманы, принялся насвистывать. Запретить ее матери слать деньги я не мог. Надеялся только, что они вправду от нее.
— И что ты решила с ними сделать?
— А как ты думаешь?
Мы шли вниз по берегу Йёры. Река негромко шумела.
— Зачем ты мне все это говоришь? — спросил я.
— Просто хотела, чтобы ты знал, — ответила Сив, отодвигая в сторону ивовые ветки.
Мы вышли на лужайку, покрытую сплошным ковром желтых и фиолетовых цветов. По краю росла высокая трава. Здесь мы гуляли светлыми летними ночами, говорили всякие глупости, совершенно невозможную чепуху.
Мы вошли в дом.
— Выкладывай, чего уж тут, — сказал я.
— Я уезжаю.
Я молчал. Это не было для меня неожиданностью.
— Не могу здесь оставаться.
— Понятно.
— Мне скоро стукнет сорок.
— На вид нипочем не скажешь.
— Надо подыскать приличную работу. Здесь-то делать нечего.
Я глянул в окно. Темные тучи висели все там же, над северной частью долины. Несколько ребятишек шли по железному мосту через Йёру. Сив стала рядом.
— Почему ты никогда ни о чем не просишь?
— А о чем я мог бы попросить?
Она открыла бар, достала бутылку бакарди. Плеснула в стакан, выпила, отставила стакан. Я налил себе.
— Сив, почему ты не хочешь жить у меня?
— Вместе с твоей мамашей, чокнутой сестрицей и немым братом?
Я осушил свой стакан. Она налила еще.
— Разве нам плохо вдвоем?
— Нет. — Я смотрел на залитую солнцем лужайку.
— Не могу я больше ждать.
Ответить было нечего. Я думал о Юнни. О Нине. О матери. Об усадьбе, о реке, что текла рядом, о своей заново просмоленной лодке. Думал о безмятежной ночной тишине на Мелё, о светлом небе и темной земле.
Я посмотрел на часы. Отлучка моя продолжалась без малого два часа.
— Мне пора. — Я шагнул к двери, не глядя на Сив. Она шла следом. — Позвоню.
Закрыв за собой дверь, я думал: почему она раньше ничего об этом не говорила? Даже словом не обмолвилась!
Я пересек дворик, миновал двор Эстер Хёуг и направился вниз, к мосту. Возле рощи остановился, дрожа, весь в поту. Грудь разрывалась от боли. Я готов был что угодно разнести в пух и прах и, отчаянно размахивая кулаками, ринулся через кювет в гущу деревьев. Топал в грязи, оскальзывался и падал в папоротники, снова вставал. Перед глазами у меня была спальня с зелеными стенами, кровать и Сив, я чуял свежий запах простынь, вдыхал ее запах, видел ее лицо, зеленые глаза с карими прожилками, тонкогубый рот. Дождевые капли с какого-то дерева струей стекли прямо мне за шиворот. Я выбрался на дорогу, пригладил волосы, быстро спустился к мосту и вошел в кафе. Девчонка успела уйти. Старикан по-прежнему орудовал карандашом.
— Куда подевался Юнни? — спросил я у хозяйки.
— Я ненадолго выходила, а когда вернулась, его уже не было, — ответила она, доставая из стеклянной витрины пирожное с кремом.
Я обернулся к старику.
— Не видали, куда он пошел?
Старикан поднял одну из салфеток, показал мне. Я шагнул к столику, взял у него салфетку. Это был портрет Юнни.
— Сороковник? Или тридцатник? — изрек старикан.
Я швырнул салфетку на стол и выбежал на крыльцо. Юнни и раньше, бывало, уходил.
Направляясь к машине, я громко звал его по имени, сел за руль, достал ключи, прикинул, куда он подался — домой или в город. Как-то раз он ушел из дома и дошагал почти до Мелхуса — услышал, как я сказал, что он лишний, ненужный. Я-то говорил о том, что мать с Ниной заставляют его чувствовать себя лишним, ненужным, но этого он не слышал. Вот и ушел. Я включил мотор, обернулся, чтоб задним ходом не наехать на хозяйкин джип, и тут увидел его. Юнни стоял за углом дома.
Я выскочил из машины, бросился к нему.
— Где ты был?
Он показал на дверь уборной.
— У тебя лоб в крови, — заметил я.
Он плакал, глаза покраснели и опухли. Я зашел в уборную. На раковине лежала вилка. Перепачканная кровью. С минуту я глядел на эту вилку. Потом вымыл ее и вышел из уборной. Юнни стоял на прежнем месте, все с той же миной. Я прошел в кафе, положил вилку на стойку и попросил кусочек пластыря. Хозяйка опять обиженно надулась. Я грохнул кулаком по стойке, не давая ей открыть рот, и рявкнул:
— Пластырь!
Она проворчала, что-де нечего этак орать, ушаркала в подсобку и принесла несколько кусочков пластыря. Я схватил их, выбежал на улицу, велел Юнни минутку постоять спокойно. Он жалобно пискнул и захныкал.
— Не реви. — Я обнял его за плечи. — Прости меня. Больше такое не повторится. Я тебя не брошу. Ты ведь мой брат.
Хозяйка и старикан глазели на нас в окно. Хозяйка что-то сказала, старикан кивнул. Я повел Юнни к машине, прикидывая, как бы ему объяснить, из-за чего я так надолго застрял у Сив; может, просто сказать, что он тут ни при чем, но ведь не скажешь, поскольку он очень даже при чем. Я открыл дверцу. Юнни жалобно посмотрел на меня.
— Не надо так смотреть. Виноват я, а не ты.
Усадив его в «дацун», я сел за руль, включил зажигание и дал задний ход прямиком к новенькому японскому джипу хозяйки. Затормозил в нескольких сантиметрах от водительской дверцы, заметил легкое шевеление за окошком кафе и рванул со стоянки.
Тросет стоял на берегу возле магистрального шоссе и тыкал в воду длинную мерную рейку. Мы с Юнни по камням спустились к реке. Тросет вытащил рейку.
— Чем это ты занимаешься?
— Замеряю уровень воды, — ответил он.
— Ну и как, поднялась река за последнее время?
Он взглянул на меня так, будто я брякнул невесть какую глупость.
— Поднялась ли река?
— Именно. Уровень повысился?
— Я вот здесь отмечал. — Тросет показал на один из больших камней в воде.
Я наклонился посмотреть. Белой краской он пометил на камне нынешний уровень. Еще три белые полоски уже скрылись под водой.
— Многовато, раньше в эту пору река стояла пониже, — сказал я.
— Об том и речь.
— Думаешь, нынче будет большой паводок?