Мужчина в меняющемся мире - читать онлайн книгу. Автор: Игорь Кон cтр.№ 81

Наконец, в наши дни, считает Мид, темп развития стал настолько быстрым, что прошлый опыт уже не только недостаточен, но часто оказывается даже вредным, мешая смелым и прогрессивным подходам к новым, небывалым обстоятельствам.

Префигуративная культура ориентируется главным образом на будущее. Теперь не только молодежь учится у старших, но и старшие все больше прислушиваются к молодежи. Раньше старший мог сказать юноше: «Ты должен слушаться меня, потому что я был молодым, а ты не был старым, поэтому я лучше тебя все знаю». Сегодня он может услышать в ответ: «Но вы никогда не были молоды в тех условиях, в которых нам предстоит жить, поэтому ваш опыт для нас бесполезен».

На непослушание и мятежный дух подростков отцы жаловались и до XVIII в. Но раньше они могли подавить неповиновение детей, теперь это стало труднее, что побуждает отцов прислушиваться к ним и пытаться понять происходящее. Это тесно связано с изменением характера властных отношений в обществе, а важнейшим рубежом стала Французская революция. Критика отцовского авторитаризма была своеобразной формой критики королевской власти. Недаром ею занимались такие политики, как Мирабо и Дантон, который заявил, что «прежде, чем принадлежать своим родителям, дети принадлежат республике» (цит. по: Mulliez, 2000. P. 301). Замена патриархально-монархического государственного устройства «братски-республиканским» повлекла за собой и изменение канона отцовства: абсолютный монарх, который волен карать и миловать, уступает место «кормильцу», у которого значительно меньше власти и гораздо больше обязанностей (Gillis, 2000).

Новая политическая философия в корне меняет понимание не только отцовства, но и самой семьи. По определению Гегеля, «семья по существу составляет только одну субстанцию, только одно лицо. Члены семьи не являются лицами по отношению друг к другу […]. Лишь семья составляет личность. Долг родителей перед детьми – заботиться об их прокормлении и воспитании; долг детей – повиноваться, пока не станут самостоятельными и чтить родителей всю свою жизнь» (Гегель, 1971. С. 68).

В XIX в. на первый план все больше выходит индивидуальность каждого из членов семьи.

«Конец патриархов» означает, что вместо авторитарного отцовства базовой политической категорией становится демократическое братство, отношения равных. Переход от преимущественно семейного воспитания к общественному и ограничение прав отца полновластно распоряжаться своим имуществом по завещанию были не менее радикальными социальными сдвигами, чем когда-то – запрет детоубийства и продажи детей в рабство.

Соответственно меняется и общественная психология. Обязанности индивида по отношению к собственной семье расширяются до долга по отношению к отечеству, а чувство любви к конкретному отцу – до идеи патриотизма.

Усложняются и реальные отношения ребенка с его воспитателями. Индивидуальный отец все больше дополняется, а то и заменяется «коллективными отцами», наемными учителями, а в дальнейшем – о, ужас! – и учительницами, которые могут быть совершенно разными.

Во взаимоотношения отцов и детей все чаще и энергичнее вмешивается государство, становясь посредником в решении спорных вопросов между родителями и детьми.

Законодательное ограничение отцовских прав дополняется расширением отцовских обязанностей в отношении детей. Но одновременно растет число брошенных детей. Ежегодное число подкидышей в Париже выросло с 1700 в 1700 г. до 6 000 в 1789-м и 31 000 в 1831 г. (Cabantous, 2000. P. 351). Между прочим, Руссо, который считается едва ли не «родоначальником» идеи родительской любви, собственных детей от своей постоянной сожительницы Терезы отдавал в приют, не испытывая при этом особых угрызений совести. Конечно, это не было общим правилом.

Реальные отцовские практики в XIX в., как и раньше, были разными. Известный английский историк Джон Тош (Tosh, 1999) на примере семи тщательно отобранных мужских историй жизни (адвоката, акцизного чиновника, врача, мельника, банкира и директора школы) убедительно показал, что в жизни викторианских мужчин семейные дела занимали центральное место, причем викторианский отец испытывал давление с разных сторон. Он обязан был не только кормить, но и защищать членов своей семьи от суровых реалий развращенного мира. Он все еще остается властной фигурой, хотя жена уже похитила часть его могущества, а романтизация детства сделала проблематичными его дисциплинарные практики. Тош различает четыре типа викторианских отцов: отсутствующий отец, тиранический отец, далекий отец и теплый, интимный отец. При этом наиболее типичным оказывается ответственный, но далекий отец, которому трудно совместить противоречивые требования своей роли, что и делает его взаимоотношения с детьми психологически напряженными.

По мере увеличения разнообразия отцовских функций начинает дробиться, утрачивая свою былую монолитность, и художественный образ отца. В художественной литературе XIX в. наряду с традиционным патриархальным отцом семейства появляется мигрирующий отец, разведенный отец, отсутствующий отец, отец-пьяница, отец-каторжник, отец-насильник. Так же разнятся и психологические типы отцов. Наряду с холодным и деспотичным мистером Домби появляется самоотверженный отец Горио. Рядом с образами брошенных на произвол судьбы детей появляются образы оставленных без помощи престарелых отцов. Говоря словами французского историка, некогда цельный образ отца стал в XIX–XX вв. больше напоминать разбитое зеркало, каждый фрагмент которого отражает что-то свое (Menard, 2000. P. 359).

Образ родительства в художественной литературе еще ждет своего исследователя-социолога.

В родных пенатах

В отличие от французского, немецкого, английского, американского и даже японского отцовства, которым посвящено немало серьезных историко-психологических исследований, история русского отцовства не написана даже вчерне, хотя количество и качество доступных источников у нас не меньше и не хуже, чем в странах Запада.

При поверхностном подходе к теме на первый план неизбежно выпирают крайности. Одни авторы видят в древней Руси сплошное темное царство жестокого отцовского авторитаризма, а другие считают, что не только тиранического, но и вообще сколько-нибудь строгого отцовства тогда не было, потому что всем всегда заправляли женщины. Кроме идеологических соображений, эта поляризация отчасти связана с тем, каким источникам отдает предпочтение тот или иной историк и интересует ли его нормативный канон отцовства или конкретные отцовские практики.

Нормативные представления феодальной Руси мало чем отличались от западных, однако они, как и крепостной строй, продержались здесь значительно дольше, и это существенно.

Как и в любом феодальном обществе, в древнерусской культуре дети занимали подчиненное положение. Слова, обозначающие подрастающее поколение («отрок», «детя», «чадо»), встречаются в «Повести временных лет» в десять раз реже, чем слова, относящиеся к взрослым мужчинам. Мужская родственная терминология составляет чуть меньше трети всего комплекса летописных существительных, при том что вообще «родственная» лексика дает 39,4 % от всех существительных, употребленных летописцем. Проблема «отцов и детей» в русском средневековье чаще всего принимала вид проблемы «сыновей и родителей» (см: Данилевский, 1998).