Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Латынин cтр.№ 46

Страница

И, думая внутри себя о Емеле, роде его и роде своем, ибо зачатье уже совершилось в лоне ее, ворожила так…

Соль солена, зола горька, уголь черен, кровь красна. Соль – бела, зола – желта, уголь – черен, рябина красна, нашепчите, наговорите мою воду для Емели, и сына его, и рода его. Ты, соль, услади, ты, зола, огорчи, ты, уголь, очерни, ты, рябина, окрасни. Моя соль крепка, моя зола горька, мой уголь черен, моя рябина красна.

Шли вместе Медведко и Ждана в разные стороны, и, теперь уже внутри них, тише, глуше, тусклее, но, длясь, жил пропущенный ими в слепоте долга, предназначенности, счастья, божьего откровения тот, уже снаружи кончившийся московский пожар, подобно волнам шторма, которые налетают на камни, и камни не знают, что шторм уже засыпает, они вздрагивают от налетевших волн. Так вздрагивали мысли и ощущения в Медведко и Ждане, и все еще время от времени горел московский лес, и уже вчера опять вспыхнула огромная кремлевская сосна. Вспыхнула, затрещала, и налетевший ветер опрокинул ее, и она стала падать, давя и прижимая к земле пылающими ветвями визжащего оскаленного кабана с загоревшейся щетиной, перебила спину оленю, и кровь текла из раны на спине и дымилась от огня и жара, и олень лежал, запрокинув голову, молча.

И только глаза оленя говорили с его – оленьим – богом и спрашивали: «За что?» – и, не получая ответа, как расколотое блюдце, разливали свет и зрение в дымящуюся землю. И брат Медведко, придавленный стволом, пытался освободиться от невыносимой силы.

Солнце на мгновенье прорезалось сквозь тьму дыма, золотой столб упал на лежащих Ждану и Емелю, и Емеля отпустил загоревшийся ум, как Ярилино подожженное колесо, с горы смысла и, закричав, почувствовал, как, цепляясь за шершавую поверхность горы (которая была круче шатра Василия Блаженного, что построят через пять веков), оно летит туда, вниз, в бездну. Емеля перестал видеть мир и внутри, и вне себя равно, и стал похож на парус, оставшийся без ветра, прилипший к мачте, а Ждана, подхватив крик и перенаправив катящееся подожженное Ярилино колесо, сунула себя в его ось. Она бежала рядом с огромным колесом и по нему, мелко-мелко перебирая его зубцы, и огромное колесо дрогнуло, скрипнуло и перевело движение на огромный маховик, и тот через сыромятный ремень повернул корявое колесо колесницы Ильи-пророка. Кони прянули, седок взмахнул кнутом, высек молнию из конских черных спин, и над головой Москвы, пожара, леса, раздирая на части солнце, облако, тучи, дым, выросла огромная, ветвистая и просторная, как кремлевская упавшая сосна, молния, и первые капли дождя упали на московский пожар – на Деда, на Полянку, на Родов храм, на лежащего возле Емелю. И огромное море хлынуло вниз, почти немедленно погасив огонь в лесу, на болоте, спасая тлеющих зверей и птиц. И Ждана кувыркнулась на холме, отпустив колесо, и упала возле Емели и Родова храма, смеясь в безумии и беспамятстве.

Хлынул, шел, бурлил, клокотал немыслимый московский дождь, заполняя пересохшее озеро Полянки, поднимая воды Москвы-реки к частоколу первого московского города – лежащего на холме – Кремля, и к будущим частоколам второго московского города, Китая, и третьего, Белого, и четвертого, Земляного, и люди опять стали собираться и брести в свои оставленные дома. И спасенные человеческой любовью звери, шатаясь, поползли к норам, и птицы полетели к гнездам, и змеи поползли в Подмосковье, и собаки отправились к будкам, и скот, мыча и блея, не понукаемый пастухом, отправился в стойла, хлевы и сараи.

И через несколько недель и месяцев, уже за пределами душ Емели и Жданы, по всей Москве зеленела трава, стучали топоры, стада мычали на лугах, и звери в своей глуши занялись обычной звериной жизнью. Дед учил Емелю русскому бою, Ждана в Медведкове ждала сына, вернувшись в свой дом, и это было для всех как чудо – ибо с того света еще не возвращался никто, и она была первой, кто вернулся оттуда, но была нема, и это все принимали как должное и относились к ней с тем новым незнаемым почтением, с каким умели относиться русские люди ко всем, кто был с ними, но кто не был как они.

В Москву, как курьерский поезд, медленно и торжественно прибывала осень, и ее встречали московские леса последними цветами и первыми облетающими листьями.

Вот и наступила полная тихая беременная осень…

Медленно, изредка, задетый крылом ветра, падал лист. Емеля научился ловить его. И для этого была нужна вся сноровка двадцатилетнего Медведко, гибкого, как хлыст, и точного, как удар дятла, меткого, как луч солнца, падающего на землю, закрыв глаза.

Лист упал в ладонь, схваченный кончиками пальцев за самый край, желто-зелено-красный лист. Они поликовались… Правая щека. Левая щека.

Птицы замолчали, прислушиваясь, кто крадется по лесу – зверь или человек, не разобрали – шел как зверь, но дышал как человек высоко и на двух ногах, и, не разобрав, опять залопотали на своем выразительном, емком, кратком и кратном мгновению языке.

Грудь распирало, как резиновый мяч, когда на ходу Емеля набирал воздуха больше, чем было нужно для дыхания, так же, но выше выгнуло изнутри грудь разоравшееся сердце Анатолия Эфроса 13 января 1991 года, когда он упал на паркетный пол своего сретенского дома, убитый чернью, уверенной в своей исключительно благородной правоте. Трава обнажила корни, уменьшившись в росте, цвете и густоте, и стало видно, как корни своими жилистыми узловатыми пальцами цепко держат землю, чтобы она не падала в то безопорное пространство, в которое падают звезды осенью во времена звездопада.

Хорошо было жить зверю двадцати лет отроду в последние дни сентября в 1000 год от рождества Христова, в год смерти Мальфриды и Рогнеды, накануне года смерти Изяслава Полоцкого и Деда.

На перекрестке, где лягут Сретенка и Садовая, дремал и ждал Емелю, прислонив бурую холку к дубу, отец именем Дед, учитель и хозяин их берлоги, а под ногами была московская дорога, как раз на перекрестке нашей Сретенки и Садовой, вверху – птицы и голоса, а вокруг – высокие сосны, как в Переделкине на Пастернаковском участке.

И вовсе близко, где сейчас старый Ботанический сад на Мещанской, где в центре раз в год открывает свой гигантский цветок араукария, под огромным осенним пышным деревом Медведко ждала Ждана. Дерево было крышей их постели уже много недель после того, как горела Москва и звери и птицы вместе с людьми бежали по этой дороге на остров, чтобы выжить.

У Жданы был всего тот единственный жертвенный день, когда разум ее вернулся к ней и она увидела Емелю глазами своего прошлого, домогильного и вовремяпожарного.

Сегодня разум был в ней так глубоко, что был не виден, как не виден и самый яркий маяк в туманную пору. И Ушел от нее Емеля к Деду узнать, живы ли братья его, и живы ли сестры его, и живы ли враги и наставники – волки его.

Но каждый понедельник с того самого дня Ждана приходила сюда, живя в своем прерванном и продолженном сне, не понимая, зачем она приходит сюда и кого здесь ждет она.

И все же, когда Медведко внезапно и легко подошел к ней, она покорно легла перед ним, открыла себя, подняв льняную рубаху, обнажив округлый живот, в котором уже жил сын Емели, ему оставалось прожить внутри еще 180 дней 4 часа и четырнадцать минут.

Страница