Камень и боль - читать онлайн книгу. Автор: Карел Шульц cтр.№ 158

А теперь ее надо убрать, чтоб дать место Микеланджелову "Давиду". Разве после смерти Пьера можно не бояться Медичи, разве "Юдифь" больше уж не представляет собой примера общественного спасения? Разве больше нет других Медичи? Главой рода стал кардинал Джованни, он спешит из чужбины в Рим… Но кто поймет нынче политику Содерини!

После того как герольд мессер Франческо окончил речь, другие стали робко выдвигать свои предложения, но мессер Франческо твердо и неотступно стоял на своем. Тогда поднялся Джулиано да Сангалло.

— Содерини знает толк в статуях столько же, сколько во Флоренции, он хочет то и другое уничтожить, — сердито начал он, не обращая внимания на растерянные, испуганные взгляды остальных. — Вы уничтожите "Давида", если поставите его на открытом пространстве, без защиты от бурь, вихрей и ливней. Эта статуя создана на века, а не ради политических замыслов гонфалоньера! Какое нам дело до Содерини? Вы спрячете "Юдифь" и этим сбережете ее, поставите "Давида" на ее место — и он будет уничтожен. Вот как понимает искусство Содерини. Я предлагаю поставить под Лоджией!

После этого встал Леонардо да Винчи и, перебирая узкой рукой свою длинную седую бороду, подробно, со знанием дела осветил вопрос о неблагоприятном влиянии атмосферы и метеорологических явлений на мрамор.

— Это такая прекрасная статуя, что другой подобной ей не найти во всей Италии, — сказал он. — Потомство никогда не простит нам, если мы своевольно выставим ее на гибель. Я присоединяюсь к предложению маэстро Джулиано да Сангалло.

Но они остались в одиночестве. Несмотря на проклятья и громыхание Сангалло, несмотря на авторитет Леонардо, никто не решился голосовать против предложения первого герольда Синьории, представителя Содерини — мессера Франческо. И было вынесено решение поставить статую на площади, на открытом пространстве перед Палаццо-Веккьо, как символ мужества флорентийских граждан. Там, где стоял снежный великан.

Статую доставили туда только в середине мая. Перевозить начали вечером, после "Ave Maria", во время которой все молились, стоя на коленях, — мастера и сотни рабочих. После чего статую подняли с помощью особого приспособления, которое нарочно для этого придумали и из могучих дубовых бревен изготовили маэстро Антонио и Джулиано да Сангалло, положили ее на смазанные жиром крепкие деревянные катки и поволокли по улицам. Путь от Санта-Мария-дель-Фьоре до Палаццо-Веккьо занял четыре дня. После доставки на место к статуе пришлось приставить караул, так как в первую же ночь ее забросали камнями. Поймали восемь парней, головорезов из Олтрарно, посадили их в тюрьму, где эти песковозы признались в том, что принадлежат к пьяньони, савонароловцам, которые считают удаление Юдифи началом подготовки к возвращению Медичи, что рассмешило Содерини. Но Содерини не хотел признать, что во Флоренции, помимо тайных приверженцев Медичи, есть еще пьяньони. Однако невозможно было скрыть наличие караула на площади возле статуи и утаить головорезов в тюрьме. Тут Содерини сообразил, что Давид ведь голый. И было объявлено, что парни из Олтрарно хотели разбить статую камнями просто из стыдливости, возмущенные ее наготой.

Статую доставили на площадь в середине мая. Но только в начале июня с великим трудом удалось поднять ее на предназначенный для нее пьедестал.

Давид встал и устремил взгляд на врагов в ожидании боя. И великан тьмы проклинал его богами своими. Давид стоял, дар и вызов, — уже не Дант, не снежный великан, а Давид, побеждающий камнем.

Молва о Микеланджеловой статуе пошла по всей Тоскане. Старые маэстро, качая головой, твердили, что ни Донателло, ни Верроккьо не снискивали такой славы, как этот молодой ваятель, ожививший мертвый камень, безобразный, забытый камень, сорок лет засыпавшийся мусором и грязью, изувеченный камень, испорченный, расколотый неосторожным ударом, камень, о котором даже прославленные, искусные художники твердили, что он ни на что не пригоден, из него уже ничего нельзя сделать. Но камень вдруг встал из земли, как стена, как кулак, против напирающей тьмы и хаоса, молоденький Давид, принявший бой и отвечающий боем.

Была весна, когда два всадника, быстро скачущих по римской дороге, говорили об этом.

— Ну, что ты там оставил? — спросил маэстро Джулиано да Сангалло.

Они выехали в Рим два дня тому назад, как только пришло папское посланье.

Микеланджело поднял голову.

— Уезжая первый раз, я оставил там, в Медицейских садах, свои девятнадцать лет, — а сады потом погибли в пожаре. Все сгорело: мои кустарники, деревья, аллеи, по которым я бродил, мои мечты, — я вернулся из Болоньи совсем другим. Что я там оставляю теперь? Неоконченную статую святого Матфея, картон в зале Синьории, Граначчи и несколько могил.

Сангалло сдержал бег коня, и некоторое время они ехали молча. Вокруг апрель, как тот раз, когда они встретились на дороге из Болоньи и впервые поехали вместе.

Весна.

— А правда… — начал после небольшого колебания Сангалло, — правда, что ты несколько месяцев тому назад хотел ехать в Турцию?

Микеланджело кивнул головой.

— Не стану скрывать от тебя: хотел. Понимаешь, тень! Я всегда буду сражаться с ней. Он когда-то хотел в Египет… а я теперь в Турцию, к султану. Я уж начал переговоры через францисканцев. Но потом все провалилось.

— Из-за чего?

Микеланджело прошептал:

— Из-за Граначчи… Франческо Граначчи…

— Дай бог здоровья славному Граначчи, — воскликнул Сангалло. — Он тебя отговорил?

— Нет, мы с ним мало говорили… Он, может быть, даже не знал об этом… Но однажды, гуляя по берегу Арно, в любимых моих местах, он рассказал о том, как в последний раз был у танцовщицы Аминты, знаешь, которую казнили, ты сам писал мне в Рим о ее смерти. Граначчи был у нее в тюрьме в ночь перед казнью… Он рассказал мне об этом… и это решило весь вопрос.

Сангалло посмотрел вопросительно, но Микеланджело нетерпеливо махнул рукой.

— Нет, нет, не теперь, маэстро Джулиано, когда-нибудь потом, в Риме, в одну из римских ночей… Ведь мы будем проводить там много времени вместе, там я смогу больше об этом рассказать, пойдем с тобой как-нибудь на Трастевере, — там есть место, которое я люблю больше всего на свете: Сан-Козимато…

— Я что-то не помню этого места… — проворчал Сангалло.

Галоп. Они опять погнали коней. Это маэстро Джулиано рвется вперед, кипя замыслами и энтузиазмом, — но Микеланджело — плохой спутник в этом долгом путешествии, он по большей части молчит, оттого-то Сангалло и спросил его, что он оставил во Флоренции, что так молчалив. Начатую статую… такой ответ был для Сангалло неожиданностью. Неужели Микеланджело еще не нарушил ни одного из этих несчастных договоров? Но сейчас — ни слова, он спросит об этом только в Риме, когда Микеланджело обратится к нему с просьбой быть свидетелем при заключении какого-нибудь нового договора. Начатую статую, Граначчи, несколько могил… что он этим хотел сказать? И картон!

Сангалло поспешил ухватиться за это, радуясь возможности о чем-то говорить.